Отрицательная Жизель (сборник)
Шрифт:
В общем, причин для волнений и нервов хватало. И тетя Мотя, расстегнув пальто, непрестанно обтирала лицо большим носовым платком, а Роза Иосифовна потихоньку нащупывала в сумке приготовленный заранее валидол.
За стульями, с третьего ряда, начинались скамьи. На них устроились те, кто пришел просто провести вечер, посмотреть, какое получится кино с этой знаменитой Любкой, — больше пожилые люди, пенсионеры и пенсионерки. На самой дальней скамейке в углу сгрудилась молодежь — несколько длинноволосых парней в куртках и две девчонки. Одна маленькая, почти карлица, с прической башней из ярко-рыжих волос. На башне, как флаг, развевался расписной платочек — так быстро вертела она головой, оглядывая зал. А другая, тонкая,
На возвышении, за столом, покрытым кумачовым полотнищем, сидели трое — товарищеский суд ЖЭКа. В середине нерослый, худой мужчина, желтоватый лицом, с короткой стрижкой — председатель. Ивана Корнеевича Заломина знали и уважали все. Лет восемь трудился он как общественник в разных должностях при ЖЭКе и в меру своих сил старался помогать людям.
Заломин перебирал бумаги, лежавшие в папке. Не столько вспоминал дело, сколько обдумывал еще раз, как его вести. Были основания отказаться от рассмотрения, передать в нарсуд. Товарищи так и советовали: дело подходило под статью, надо было лишь добрать материал — два-три милицейских протокола. Но Заломин такой рекомендации Любкиным соседям не дал, а перед товарищами настоял на разборе. Он говорил: дело имеет воспитательное значение, особенно для молодежи. Нынешнее многолюдство доказывало — он был прав. Подняв голову, Заломин взглянул сквозь очки в зал и подумал, что молодежи маловато. Впрочем, он этого опасался и принял свои меры. Он перевел взгляд вперед, увидел двух девушек близ сцены и слегка кивнул им.
Решения суда Заломин не предопределял. Оно зависело от многих обстоятельств — и от того, что народ скажет, и от поведения нарушительницы, а она опаздывала, это уже плохо.
Направо от председателя сидела пожилая женщина с желтыми волосами, в блузке с кружевным воротником, заколотым брошью. Склонившись на стол, она переговаривалась с кем-то в первом ряду. Налево от него сидела другая — сухопарая, в очках, с гладко зачесанными седыми волосами. Она часто смотрела на часы и покачивала головой, глядя на два пустых стула, стоящих чуть в стороне.
Обоих членов суда Заломин выбрал обдуманно — считал их кандидатуры наиболее подходящими. Лидия Фоминична Рогачева, бывшая учительница (та, что в очках), имела опыт педагогической работы и отличалась строгой принципиальностью. Действительно, Рогачева считала строгость основой педагогики и фундаментом жизни. А Мария Игнатьевна Федорчук (та, что с брошкой), когда-то профсоюзный работник швейной фабрики, понаторела в разборе бытовых неурядиц и, хотя была несколько суетлива и многословна, отличалась мягкостью и добротой.
Председатель поднял голову, кашлянул, собираясь что-то сказать, но тут хлопнула дверь, раздался перестук каблуков, и к сцене пронеслась Любка, а за ней, тяжело оседая на пятки, прошла Прасковья Егоровна. Председатель сказал им что-то неслышно, вероятно, сделал замечание. Любка выдвинула вперед стул, села, почти заслонив собой мать, сняла с головы голубой платок в красных маках, достала зеркальце и спокойно поправила прическу.
По залу прошел легкий шум. Председатель объявил заседание суда открытым, представил состав суда и начал читать заявление потерпевших.
Все смотрели на Любку, все понимали, почему опоздала. И молча осуждали ее. Наводила красоту. А уж красота! Начесала цельный стог темно-рыжих волос, а волосы-то, сразу видать, крашеные — на свету отливают в лиловый. Ресницы залепила черным, аж глаз не видно. Губы намазала маслянисто-розовым, ногти сделала вроде серебряные. Пальто надела новое, пальто у нее сшито клешем, а коротенькое, ну просто на смех такие польты шить. Вырядилась, как на именины! Только гляди, как бы именины не обернулись поминками. Лучше бы, дура, умылась почище да покрылась темным. И коленками своими не мельтешила голыми. Чулок-то и не видать. Ай в чулках? Надо соображение иметь, куда пришла. Подсудимая называется. Не нахалка она? Нахалка была, нахалка и осталась. Засудят — так ей, нахалке, и надо.
Так думали, глядя на Любку, многие из сидящих в зале. Большинство думало так. Их сердитые мысли собирались в тучу, туча темнела, наливаясь злобой, сгущалась, нависала над Любкиной головой.
А Любка тучи не замечала. Ей даже нравилось — сидит на сцене, совсем как в спектакле. Будто она артистка. А встать бы, пройтись, повернуться — еще лучше. Как в Доме моделей. Модельщицей, нет модельеркой… да ну — манекенщицей! Но она и так, сидя, показывала себя: то поднимала, то опускала голову, играла ногами в модных высоких сапожках с золотыми блямбами. Показывала себя, конечно, не этим бабкам, что забили весь зал. И не тем сзади, не дружкам своим, кто ее знает-перезнает. Нет! Показывала, кому надо. Тому, кто будто в ее сторону и не смотрит. Сидит — глаза опустил. А она уж приметила — не глядит, не глядит, а потом как взглянет, так и зажмурится весь. Ха!
В заявлении жильцов, написанном опытной рукой Вырепенникова, излагались претензии соседей к Любке и ее матери, говорилось про «непрерывное беспокойство, возникающее со стороны Сапожниковой Л. И. и Сапожниковой П. Е. в отношении жильцов, из которых имеется достаточное количество лиц преклонного возраста, находящихся на заслуженном отдыхе, а также несущих еще свою трудовую вахту и нуждающихся в покое как ночью, так и в другое время суток».
Заявление было написано весьма обстоятельно, с перечислением всех бесчинств, которые производили, подвыпив, Любка и ее гости в квартире. Поначалу публика с интересом слушала про Любкины художества, но постепенно внимание стало ослабевать, натыкаясь на непонятные слова и выкрутасы вырепенниковского стиля. Заломину тоже порой казалось, что он сбился со строки и читает уже прочитанное.
Любка не слушала заявления жильцов. Из предварительной беседы с председателем она уже знала, в чем ее обвиняют. Она признала: все написанное про шумные сборища и пьянки — правда. А про мужчин, будто у нее ночуют, — наоборот, все ложь. Кто это видел? Когда? Пусть докажут. Про себя она думала — доказать это нельзя, и поэтому была спокойна.
Когда Заломин дошел до пункта «Ж» и прочитал: «…часть гостей запирается в ванной комнате, создавая препятствия для законного использования ванной для санитарно-гигиенических потребностей основного контингента жильцов», — в зале уже стоял тихий гул, люди стали переговариваться. Заломин взглянул на публику. Только в двух первых рядах поднятые к нему лица светились вниманием.
Но и это внимание не было дружным. Среди седых голов и скромных шляпок в первом ряду выделялась темная кудрявая голова молодого парня и две девичьи в цветных вязаных шапочках.
Темноволосый парень был смуглолиц, черноглаз и неспокоен. Видно было, что сидеть и слушать ему трудно. А ему как раз необходимо было слушать внимательно. Михаил Конников был командирован сюда комитетом комсомола электролампового завода, где работала Любка. Комсорг дал Михаилу широкие полномочия: если за Сапожниковой числится что-либо серьезное, то за нее не драться, а если ничего порочащего не окажется, то можно и заступиться. Поначалу Михаил был очень внимателен, но как-то взглянул на Любку раз-другой, и вдруг сердце подпрыгнуло… Теперь он старался не смотреть на Любку и уставился на носки своих сапог, которые еще не успел сменить на гражданские ботинки, — недавно пришел из армии. Не смотреть на Любку ему было так трудно, что он стискивал зубы, — тогда на скулах выпирали два желвака и лицо становилось жестким.