Отрицательная Жизель (сборник)
Шрифт:
Любка задохнулась от гнева, пошла на парней, подняв портфель над головой, — бить. Она не знала, кого из троих бить, ей хотелось пришибить всех. Они загоготали, двое схватили ее за руки, третий отнял портфель и стал шлепать ее портфелем по заду, кривляясь и приговаривая писклявым голосом: «Не возись с мальчиками, не возись с мальчиками, а то мама сделает тебе а-та-та…»
Парни изгилялись над Любкой, она дергалась и брыкалась, а кругом девчонки и ребята стояли, будто оцепенелые, и смотрели, пока кто-то не крикнул громко: «Прекратите сейчас же!» Это был учитель физкультуры, он двинулся
На следующий день она не пошла в школу. Прогуляла еще два дня. Ее вызвали вместе с матерью. Любка сказала Прасковье: «Ты можешь меня насмерть убить — не пойду и учиться больше не буду».
Прасковья настаивать не стала: школьная учеба казалась ей тяжкой премудростью, сама она одолела только четыре класса. Подумала: «Может, Люба в меня, зачем ее зря неволить?»
На этом Любкино ученье оборвалось.
Рогачева кончила. Заломин спросил, кто еще хочет выступить. «Чего там, давай заканчивай», — проскрипел старческий голос. Заломин напомнил: идет заседание суда, а не общее собрание жильцов.
— Так я спрашиваю: кто еще может сказать о Любови Ивановне Сапожниковой? Хотелось бы услышать также мнение молодых товарищей. — И Заломин посмотрел на девушек из первого ряда, но они опустили глаза.
— Любка Сапожникова хорошая! — крикнул тонкий мальчишеский голос с последней скамьи.
Многие обернулись, раздался смех, кто-то присвистнул. Задняя скамья заскрипела, и сгрудившиеся на ней вытолкнули низкорослого пацана лет четырнадцати. Он стоял, набычившись, прижав к груди ушанку, и щеки его наливались румянцем.
— Молчи, Пузырь! — крикнула, привстав, Любка. — Я тебя не просила…
— Как его зовут? — спросил у Любки Заломин.
— Пузырев Юра. Он еще пацан. — Любка как бы извинялась за выходку парнишки.
— Вот что, Пузырев Юра, если ты хочешь сказать нам что-нибудь дельное, говори. Только пройди сюда и говори громко и ясно, чтобы все слышали.
— Что его слушать, — пробурчал кто-то недовольно, — его не слушать, а домой надо гнать отсюдова.
— Ладно, пускай скажет. А потом и правда уходи.
— Мне уже шестнадцать, — соврал Юра на всякий случай, подойдя к сцене.
— Ладно-ладно, мы ждем.
— Я говорю, что Люба хороший человек.
— Так. Это мы уже слышали. Давай факты.
Заломину было неловко, что он вытащил мальчишку. Конечно, это не по правилам. Но он только что приглашал молодежь выступать и теперь боялся спугнуть. Слышал он злое ворчание Кукшиной: «Детский сад… не умеет вести дело…» Но Заломину хотелось узнать хоть что-нибудь человеческое об этой девчонке. И если оно, человеческое, есть — пусть услышат все. А главное — она сама.
Юра кашлянул и начал, сбиваясь и подыскивая слова:
— Она добрая… Она может пожалеть. Человека пожалеть. Была зима, мороз. Градусов тридцать. Она меня ночевать пустила…
В зале засмеялись. «Нашла с кем переночевать», — просипел сквозь кашель и слезы дед с палкой.
Заломин поднялся и сердито застучал по графину. Он заметил, что Любка как-то изменилась — подтянулась, побледнела, помрачнела лицом.
— …Меня отец выгнал из дома, — продолжал Юра. — Вечером, поздно… И я хотел… ну хотел умереть. Не потому, что он меня выгнал. А вообще. У меня дома плохо. Есть к этому причина. Ну да ладно. Вот я сидел в подъезде… на лестнице сидел у Любы и думал, как бы мне это… умереть.
В зале послышались смешки, и Заломин опять звякнул пробкой.
— …Была ночь. Все всюду спали. Я хотел позвонить к Любе, да побоялся соседей. Очень они злющие. И вдруг поднимается по лестнице Люба, а с ней… — Юра споткнулся и замолк.
— Говори, говори, — ободрил его Заломин.
Любка насупилась и прошипела что-то, повернувшись к Пузыреву.
— …и …и с ней… Аванс. Аванес этот самый. — Юра махнул рукой в сторону двух красивых чернявых парней, одинаковых ростом и лицом, — братьев-близнецов, сидевших сзади. Один из них произнес что-то неслышно и сплюнул.
— …А Люба присела возле меня и давай утешать. А потом говорит: «Пойдем ко мне ночевать, ты ж, — говорит, — тут замерзнешь». Аванса она прогнала. А меня накормила и уложила на полу. А утром дала пятерку, сказала: «Отдай своей мачехе, только непременно при отце отдай…» У меня дома скандал вышел… Эту пятерку…
— Да замолчи ты наконец… — простонала Любка.
— …Она, правда, добрая, — закончил едва слышно Юра.
— Вот видите, видите, — вскочил Вырепенников, — она к себе мужчин по ночам водит, ночуют у нее…
— Не ночевал я у нее никогда! — крикнул, привстав с задней скамьи, смуглый юноша.
— Ты не ночевал, другой ночевал, — взвизгнул Вырепенников и повернулся к Заломину. — Вот какой разврат происходит! А за это полагается удаление из Москвы согласно постановлению от… — Вырепенников начал шарить по карманам, разыскивая нужную выписку. Но Заломин слова ему не дал и призвал к порядку.
Смуглолицый юноша, крикнув, что он не ночевал у Любки, сел, выжав сквозь зубы: «Кретин». Это относилось к Пузырю. К чему, в самом деле, рассказывать здесь всякие слюнявые истории?
Нужно это хоть кому? Здесь добиваются подвести Любку под статью, а потом передать в настоящий суд. Говорил же отец дома — кстати, он здесь в первых рядах, — что этому суду с Любкой не сладить и необходимо довести дело до народного, чтобы отправить ее в тундру. И делать это надо поскорей, пока она не работает и является тунеядкой. Отец говорил и еще кое-что, посильнее. Говорил он это матери, Аванес услышал случайно только часть разговора.
Тогда же он побежал к Любке и передал ей, что слышал. Отец советовался с юристом, значит, все это точно. Любка приняла его новости спокойно: «Ну и что? Поеду в тундру. Даже интересно. Оленеводы катать на оленях будут. Какой-нибудь, весь в мехах, влюбится…»