Отрочество архитектора Найденова
Шрифт:
Несчастный, одинокий, он добрел до дому, разделся и лег. Он пытался согреться, дремал, слышал, как вздрагивает всем телом. Однажды, когда он всплывал из сна как из вязкой, прилипающей к лицу массы, со двора долетел скрежет отдираемых досок. Ему свело затылок, свело кожу, руки стали ледяными: ломали дверь голубятни.
Дрожащий, он спустил ноги на пол, прокрался в сенцы и стал здесь у наружной двери. В щель ее проникал свет окон соседнего дома. Пришли, не стали дожидаться ночи!.. Их наглость, сознание своей силы, безнаказанности действовали на Седого парализующе. Сквозь шум крови в ушах он слышал, как захлебнулся воркотней голубь — его сцапали с гнезда и сунули в мешок. Слышал шум венечных кустов — уходили задами, степью. Седой стоял сжавшись, с закрытыми глазами.
Выкатила к дому машина, в щель двери плеснуло холодным светом. Восклицание вырвалось из шума голосов, как пчела отделилась от роя: он узнал голос Жуса!
Они приехали сюда на машине, кучей, нагло, как на облаву! Город принадлежал им! Слабыми пальцами из последних сил он потянул железный брусок засова. Выбежать, выскочить темными переулками на улицу Ленина, в коридор света, к подъезду горбольницы, — там люди, мать, ее глаза под марлей косынки!
На четвереньках он выскочил из двери, упал на кусты кохии, сжался.
По-командирски раскатисто сказали от калитки:
— Завтра жду к обеду!
Голос отца! Седой поднялся, выбрался из кустов слабый от пережитого, вошел в дом за отцом, сел. Отец налил в таз воды, что-то говорил, плескался — красное, обметанное рыжей щетиной лицо, в боку темнела яма: фронтовое ранение, вынуты остатки раздробленных ребер.
— Голубей украли, — сказал Седой. — Только что… Отец поднял голову над тазом.
— Ну да?.. А ты чего? Побоялся выйти? Четверо было? Мы их фарами задели, они в улицу входили со степи.
«Они не ушли в степь, — подумал Седой, — чтобы обогнуть Курмыш оврагами. Они лишь обогнули дом и вошли в улицу, по-хозяйски вошли, от фар не прятались».
— Кудлатый был?
— Был кудлатый. Второй стриженый, голова дыней.
Юрка, чудиковский секретарь, понял Седой. А кудлатый — Тушканов.
Седой вышел. Отец догнал его за калиткой. Они устроились под воротами Юркиного дома, сидеть было мягко, тут намело песку.
Прошли две девушки, затем девушка и парень — кончились танцы в горсаду. Парень прошел обратно уже с папиросой во рту. Отец высказал было предположение, что Юрка опередил их каким-то образом и давно спит, как тот появился. Увидел отца и Седого, понял, что все они знают, кинулся бежать, но был пойман.
Ничтожество с щучьей мордой, брехун, он был достоин своего хозяина Чудика. Он взахлеб бросился льстить, извиваясь всем телом:
— Ну ты дал, Седой!.. Тушкана отметелил. А мне руку сломал! — И к отцу: — Виктор Тимофеевич, а я ништяк! Я молчу!.. Вы ж меня знаете… Я за своих все отдам!
— Правильно, — сказал отец, — нет уз святее товарищества, еще Гоголь говорил, Николай Васильевич. Выходит, ты наших голубей не брал?
Юрка ощерился, ногтем большого пальца зацепил передний зуб, сделал пальцем вращательное движение — жест означал клятву и переводился так: сука буду, если вру.
— Значит, я ошибся, — поспешно повинился отец. — Чего там разглядишь…
Седой перебил отца:
— Жус был в саду?
— Был, и Коля Цыган был! Тебя искал. Где Седой, говорит, мы, говорят, с ним закорешили навеки, кто его тронет — убью!..
Седой отпустил Юрку, недоумевая, чего тут сидели столько времени, зла на Юрку не было, он был противен со своей жалкой брехней. Тараторил, тараторил, пятился, слушал, как пес во дворе тащит цепь по проволоке. Вдруг по-щучьи прострелил расстояние до ворот и исчез, будто прошел сквозь тесовое полотно. Звякнул засов, Юрка прокричал:
— Линейка!
Линейкой прозвали отца в сорок второй железнодорожной школе, где он год был военруком, за то ли, что отец был плоский и худой, или за его пристрастие к школьным линейкам. Лицо у него делалось свирепое, когда он бегал вдоль строя, выравнивая носки: пацаны, чтоб позлить его, ломали строй. Он тыкал обрубками пальцев в нарушителя, изгонял его, тут же возвращал и суетливо, даже заискивая, начинал говорить — а говорил он плохо, путаясь, — что они сейчас, то есть все в строю, будто воинское подразделение, будто солдаты! А звание солдата надо заслужить!..
Фланг линейки, который составляли младшие классы, упирался в двери учительской. Возле двери кучкой стояли учителя. Седой видел, как они переглядываются, как, страдая от отцовского косноязычия, закатывает глаза и вздыхает «русачка», манерная дама с сочным детским ротиком. Сколько раз, когда отец сбивался и в поисках слова тянул свое прерывистое «э-э», Седой слышал за спиной блеянье — там нагло скопом передразнивали отца. Он в воображении хватал отца за руку и уводил. Одна мысль удерживала его на месте — не выдать свой стыд за отца и тем самым не предать его. На переменах отец ловил курильщиков — те запирались в кабинах уборных и дымили. Старшеклассники, среди них брат Тушканова, насторожили крючок и так ловко хлопнули дверью, что кабина оказалась закрытой изнутри. В окошечко над дверью ребята бросили, едва появился во дворе отец, зажженную скрученную фотопленку. Отец долго колотил в дверь, требовал открыть, затем рассвирепел, стал бить ногами, кричать. Сбежалась вся школа, дело было в мае, все во дворе. Седой пробился на крики отца — к уборной вел тесный проулок между угольным сараем и гаражом, — взял отца за руку и повел. Школьники расступились, отец затих и шел послушно. За оградой двора отец как переломился, упал. Их окружили школьники, глядели, как отец трясет головой, хватает воздух открытым ртом, как его худые руки шарят в воздухе, и Седой глядел с ними, страшась свистяще-хриплого дыхания отца, его выкаченных глаз, его тонкой, оплетенной венами шеи. Его посадили, прислоня спиной к ограде. Стало синюшным лицо, побелели ногти. Седой плакал, мокрыми руками гладил отца…
Седой швырнул в Юркин забор обломком кирпича. Они побрели по улице.
— Что с него взять, с этого Юрки, он правильных людей не видел, — сказал отец.
Понятие «правильные люди», как позже поймет Седой, отцу было внушено в дедовской семье; в Казахстан дед-горемыка, правдоискатель, пришел в годы столыпинской реформы из Пензенской губернии. На фронте это абстрактное понятие обрело у отца жизненную основу. В сорок пятом «правильные люди» разъехались по стране, смешались с другими людьми, сняли гимнастерки. Он заговаривал с мужиками в очереди у пивного киоска, в бане, на базаре, был прилипчив, многословен, все ему мерещилось, что этих людей он встречал на своем Северо-Западном или на формировании под Горьким. Поиск «правильных людей» стал у него навязчивой идеей после поездки в Азербайджан. Он ездил в солнечную республику закупать сухофрукты для облпотребсоюза, ему предложили смухлевать при оформлении документации на закупку, он отправился с разоблачениями в прокуратуру, ходил день за днем, уличающие документы ночами прятал под майку. Ему в чемодан подложили пачку денег, затем сделали обыск, составили акт о взяточничестве, где свидетели указывали номера найденных ассигнаций. Выручил его местный, азербайджанец, — фронтовик, конечно, наш, правильный человек, заканчивал отец свой рассказ…
— Ложись спать, Седой, — сказал отец, остановившись, легонько коснулся ладонью головы сына. — Я к маме схожу, а завтра мы двинем на Оторвановку, отнимем голубей.
Тень отца, опережая его, скользнула под навес соседского карагача. Донесся его кашель из глубины улицы.
Седой поддел ногой развороченную дверь голубятни. Дверь поехала, волоча кованую полосу запора. Тоскливый скрип долго угасал в ушах. Лунный свет как вода наполнял голубятню. Чернели пустые гнезда в углах.
Седой возвращался с огорода с помидорами в руке, когда увидел во дворе отца. Остался на тропинке, выжидая, глядел сквозь верхи веников. Еще ночью на пороге ограбленной голубятни он решил ускользнуть из дому пораньше, чтобы отец не увязался за ним на Оторвановку.