Отрочество архитектора Найденова
Шрифт:
В автобусе Седой сидел рядом с Жусом (Сережа тихонько уехал на его велосипеде домой — он не был честолюбив). Конец безвестности! Жус позвал к себе, теперь и к ним пойдут смотреть птицу, теперь не спутают его там, в саду, у скамейки, с секретарями ничтожных голубятников.
Мчал автобус по глинистым полотнищам курмышских улиц, исчерченных ручьями, колесами машин, повозок, людскими ногами, всхлипами, скрежетом, дребезжаньем стекол и корпуса отражая эту закаменевшую по весне абракадабру: так мембрана переводит в звук линии пластинки. Рассыпались курицы из-под колес, убегала девчонка с ведром — высыпала на середине улицы золу или выплеснула помои? Мелькнул старец-чечен в папахе, в галифе, заправленных в вязаные носки.
Привет тебе, Курмыш, привет и любовь! Твои дворы просторны, как аэродромы, твои дома как люди на толчке воскресным днем: кто с чем и кто в чем! Оплывшая саманка глухой стеной на улицу, а во всю стену полуразмытая потеками надпись: «Здается квартира»; во дворе возле летней печки казашка в сельде, дым повис над ней как ветка. Дальше опрятная, как молодица, хатка в мальвах и золотых шарах, к ней приставлены выкрашенные голубой краской ворота, а двор огорожен рядком из будыльев подсолнуха. На хату через улицу глядит дом со ставнями и узорными, как кокошники, наличниками, и такие же голубые железные ворота подпирают его. А рядом с ним безглазая, оконцами во двор долгая саманка с вмазанным вместо трубы ведром, а за саманкой дом под шифером и с железными воротами.
Ах эта эра железных ворот! Как всякая эра, ты была отмечена жертвами, ведь не все запасались документами на железное полотнище ворот или на трубы, заменяющие воротные столбы!
Новые жертвы предстояли Курмышу: на смену железным воротам шли декоративные башенки на домах. Вот первый экземпляр: дом на фундаменте из шлакобетона, на углу его башенка, острая, конусом крыша из листового железа, нарядное оконце с крашеным переплетом и занавеской.
Автобус подскочил на переплетении колеи и промоины и стал перед домом с башенкой.
Покойный отец оставил Жусу несколько породистых тошкарей. Голубятницкий фольклор говорил, будто Жус-старший (он летал в Среднюю Азию опылять хлопок) купил пару яиц в Хорезме у старика-узбека, служившего голубятником у последнего хивинского хана. Одно яйцо оказалось гнилым, из второго вылупился полудохлый птенец. Голубка бросила гнездо. Жус-старший сам выкармливал заморыша изо рта. Голубок выправился и стал впоследствии родоначальником жусовских тошкарей.
Секретарь Жуса Фарид, хмурый юноша со сросшимися бровями, вошел в кирпичный сарай под тесовой крышей, откуда слышалось голубиное бормотание, вынес молодого белокрылого красного. Тот спорхнул с руки, сделал круг над двором, с важностью постучал жидкими крыльями, попытался сесть на хвост, провалился чуть не до земли и в растерянности приземлился посреди двора. Крылья у красного были белоснежны — видно, что хозяева здесь берут голубей в руки редко, и берут чистыми руками. Седой со стыдом вспомнил своих захватанных, мятых птиц.
Старик Раков с нежностью в голосе спросил, из-под кого выводной красный. Узнав, что красный выводной из-под красного, а тот выводной из-под легендарного дымяка, Раков поправил очки на носу, пупырчатом как огурец, и с обожанием вновь воззрился на голубка. Дымчатых у Жуса было много, эта масть у него преобладала, но дымяком звали только родоначальника, остальных по приметам: белобаший, рябенький.
Седой, холодея от собственной отваги, спросил хрипло:
— Фарид, покажи дымяка.
Гости сами хотели бы взглянуть на дымяка и разом повернулись к Жусу: что он? Хозяин ответил, что ему пора в контору.
Жус, прощаясь за воротами с каждым за руку, взглянул в руки Седому, ласково дунул в головку белой, так что у нее легли перышки чуба, сказал:
— Возьми за нее пятьдесят рублей и нашу дружбу.
— Я сам хочу ее спарить, — заговорил поспешно Седой, Слова были заготовлены, он задохнулся и сипло, без воздуха закончил: — С рябым!.. Гад буду, честное слово!
Жус улыбнулся ему снисходительно и ласково. Он был красавец: золотисто-смуглое лицо, алые улыбчатые губы и прямой четкий нос. Нежные карие глаза глядели из-под смоляной, нависшей до бровей гривы.
— Может, что твоему рябому подберу? — Он пожал локоть Седому. — Заходи вечерком.
Затем он шагнул к стоявшему у ворот серому «Москвичу», нагнул красивую черную голову, влезая в кабину, так что туго обтянул лопатки его легкий кремовый пиджак, сказал что-то сидевшему за рулем человеку. «Москвич» рванул с места.
Они остановились на перекрестке возле автобуса — Коля Цыган, старик Раков, Мартын, Седой, Чудик и Нелюб. Братья Балды отстали: побежали, видать, к станкам. Шел спор, каждый из знавших птиц Жуса высказывал предположение, с кем собирается тот спарить белую. Старик Раков всех перебивал, твердил: соедини линию жусовского дымяка, эту высокую кровь, с линией беспородной белой — и распалась порода, погибла!
Чудик уверял, что он бы с Жуса за белую содрал сотню. Для него, впавшего в пауперизм — кстати, по причине не социального характера, — сто рублей были огромной суммой.
Старик Раков зло пучил на Чудика глаза из-за раковин стекол, говорил, что Жус сроду бы не дал за белую сто рублей, белая даже не бьет, а мотает. Седой резко перебил своего учителя рисования:
— Она бьет!
— Бьет она, — подтвердил Нелюб рассеянно, без перехода продолжил: — Что же я Вениамину не сказал?.. Мы получили дамские босоножки. Чехословакия.
Цыган полез в автобус, Чудик прикуривал, Нелюб двинулся было прочь и отошел уже шагов на пять, когда Мартын сказал:
— Я даю за белую триста рублей.
Голубятники, обернувшись и замерев, глядели на Мартына как на самоубийцу: этот жираф собирается перебежать дорогу Жусу? Разве у него прошлым летом не забрали из сарая всю птицу, после чего он свой новый завод прячет в каком-то погребе?.. Если он перехватит эту белую у Жуса, ее и в погребе отыщут и заберут вместе с птицами, купленными за его трудовые, — отыщут и заберут, хоть закажи он в своем депо железную дверь: автогеном дверь разрежут и заберут. И не найдут ни воров, ни птицу.
— Бери сейчас деньги, голубку принесешь в отделение дороги в конце дня. Мой кабинет на первом этаже… — Мартын достал рыжий бумажник. На сгибах он потемнел, лопнул и был прошит мелкой стежкой. Пахнул бумажник, как бабушкин молитвенник, — старой опрятной одеждой, лежалой бумагой, чистым телом, этот сложный запах был чуть подкрашен сладковато-медовым ладанковым душком, источала его, понял Седой, вложенная в бумажник сухая веточка джиды с острыми серебристо-серыми листьями и желтыми, как мотыльки, цветочками. Веточка зацепилась за новую купюру, когда Мартын вытягивал ее, зажав прямыми пальцами. Он осторожно стряхнул веточку обратно в кожаное нутро.