Отрок. Перелом: Перелом. Женское оружие. Бабы строем не воюют
Шрифт:
За бревно схватился Мишка Лисовин. Хоть все они скрывались под бармицами, но не узнать его невозможно – так лаяться умел он один. Все только диву давались, откуда малец таких слов нахватался? Вроде и матерного ничего не говорил, а словно дерьмом окатывал с ног до головы; иной раз такое заворачивал, что и понять только с пятого раза возможно. Бабы обозников болтали, что мужья их разве не наизусть заучивали Мишкины словеса – те, что в походе на Кунье от него слышали. Вот и сейчас он выкрикивал что-то про Богоматерь на конюшне и хрена какого-то, то ли ржавого, то ли еще какого, сразу и не разберешь.
Варька,
Что-то подвернулось ей под ногу, и, теряя устойчивость, она всем телом рухнула на дверь, та под ее весом распахнулась, Варька со всего маха плюхнулась на четвереньки на землю. Двое отроков с самострелами, что оказались ближе всех, дернулись на шум.
У лежащей на земле Варвары над головой вжикнуло, и только тогда она осознала, какой же дурой оказалась. Хорошо, мальчишки поняли, что испуганная баба опасности не представляет, и перестали обращать на нее внимание, но это ее положения не улучшило – в такой неразберихе под шальной выстрел попасть легче легкого.
Инстинкт самосохранения вопил во всю глотку, требуя поскорее вырваться отсюда и убраться куда подальше, да так, что совершенно лишил ее какого-то соображения. Проход к воротам почти освободился, до самих ворот, казалось, рукой подать, и Варька, подгоняемая естественным желанием очутиться как можно дальше от опасности, вместо того, чтобы спрятаться снова в своем укрытии да прикрыть дверь за собой, как была на четвереньках, так и рванула к свободе с резвостью таракана, удирающего от сапога.
– Куда? Нельзя! Стреляют! – сердобольные отроки попытались было остановить ее, дивясь такой прыти, но очумевшая баба уже ничего не слышала. Она рвалась домой! Домой – и умолить мужа, чтобы в ухо приложил, для пущего ума.
Алексей с высоты седла тоже с удивлением воззрился на весьма упитанную бабу в одной рубахе, довольно быстро семенящую на четвереньках по двору в его сторону. Когда та поравнялась с ним, он довольно вежливо поинтересовался:
– Чего ищешь, болезная? Потеряла чего?
Варька подняла голову и, увидев перед собой только ногу в стремени, собралась было огрызнуться.
– Да я… – но тут сильный удар в седалище буквально подкинул ее вверх. Сама не поняла, как очутилась на ногах, но резкая боль впилась зубами в ее многострадальную задницу, уже подранную накануне Зверюгой.
– Ты глянь, нашла… – В голосе Алексея слышалось искреннее удивление.
Но очумевшая от боли и страха женщина уже вышла из берегов. Неведомо с чего в несчастную Варькину голову пришла мысль, что это или конь лягнул ее копытом, или сам всадник исхитрился так обидно приложиться. Соображением, как это они могли так извернуться, она заморачиваться не стала, но свое возмущение на «виновника» выплеснула незамедлительно. В конце-то концов, война-войной, но это за что же над ней, женой ратника, так изгаляются?!
И Варька с воем вцепилась в сапог Алексея, пытаясь стащить его с коня, визжа и ругаясь не хуже обозников.
Все, что мог, Егор уже сделал, болтаться дольше возле дома Устина не имело никакого
Далеко пройти не получилось: едва он миновал переулок к подворью Чумы, как впереди у стены кто-то даже не застонал, а булькнул горлом. Егор сделал еще несколько шагов и – спасибо, ночь выдалась лунная – разглядел лежавшего в темной луже Пентюха. В спине его торчало целых два болта.
– Ты что, пошел все же? Дурень! Зачем? – Егор сам не знал, кого спрашивал, и на ответ не надеялся. Плохим ратником оказался Пентюх, да и обозником не удался, а все же и он был своим, ратнинским. Не смог Егор просто мимо пройти.
Раненый вдруг открыл глаза.
– В ратники… снова… Фома обещал… – Кровь лилась горлом, и слова шли с трудом, но, видно, очень нужно было умирающему сказать что-то для него важное. – Предкам… на погост… обед снеси… за меня… не примут… опозорил…
– Отнесу, слово даю! Примут тебя! – не мог Егор отказать в последней просьбе, да и никто не смог бы. Пентюх… нет, снова Шалашок, как его звали еще в учении, когда вместе готовились в новики, попытался улыбнуться. В последний раз.
Егор оглянулся и, вздохнув, стащил с головы шапку. Тело утром подберут и обиходят, а подношение предкам он непременно отнесет. Потом. А сейчас надо было дальше бежать, исправлять, пока все не стало окончательно непоправимым. Егор нацепил шапку, даже успел повернуться, но уловил какое-то движение в темноте и на всякий случай врос в стену.
Тревога оказалась напрасной. Из проулка за его спиной вынырнул… Егор поначалу не понял, кто именно – в длинной рубахе, не то муж, не то баба. Присмотрелся – все-таки муж: на голове лохмы нечесаные, да и борода заметно топорщилась. Двигался этот прохожий весьма своеобразно – враскорячку, словно бочонок между ногами зажал.
Десятник остолбенел, когда понял, кто это: по проулку ковылял Фаддей! Настена же приказывала дурню не вставать! После общения с Варварой только ее мужа Егору и не хватало для полного удовольствия! Хоть самому к лекарке беги, за грибочками успокоительными.
– Фаддей! Мать твою… Чума! – попытался остановить своего ратника Егор, но его голос перекрыл отчаянный вопль, донесшийся со двора Устина: орала баба, да как! Визг, мат, рыдания – все сразу.
– Варька…ВАРЮХА!!! – Фаддей, в отличие от Егора, моментально узнал голос жены и помчался к воротам Устина, напрочь забыв о своих ранах. Десятнику осталось только выругаться и припустить следом, но единственное, что он успел заметить – со двора кувырком вылетел какой-то сопляк из лисовиновских, следом за ним на улицу шлепнулся еще один. Подбежав поближе, Егор увидел, что в воротах бушевал Чума, вовсю раздававший тумаки еще паре отроков, которые пытались оторвать Варьку от сапога Алексея, сидящего верхом на коне. Рудный он там или нет, но опытный воин, судя по всему, обалдел не меньше самой Варьки.