Отроки на царстве
Шрифт:
Я такого стерпеть не мог и, затворившись вдвоем с княгинюшкой в Коломенском, весь ритуал повторил. А это дело, как вы, может быть, знаете, не быстрое. Одних причиндалов сколько, и что для меня самое трудное – их надо своими руками делать, ну, там всякие шпаги, ножи жертвенные, пантакли. А потом все это освящать надо и не просто так, а в строго определенное время, которое очень хитро высчитывается – целая наука! Помучился я тогда, но зато нож, например, вышел на славу, даже мне самому понравился. Я в него постарался все мои символы заложить, так что рукоятку сделал наборной, из золотых и дубовых пластин, а в верхушку ее вставил крупный гранат, на котором был лев выгравирован, это, понятно,
А как все подготовил, то устройством храма занялся. В палате пустой нарисовал круги положенные и квадраты, вписал в них имена, которые я вам, конечно, не назову, а если бы и назвал, вы бы все равно не поняли – они не по-русски звучат. Расставил кадильницы и жертвенник. Ох, и намучился я с ними в свое время. Их же у наших купцов не купишь и у ремесленников не закажешь. Пришлось купца венецианского призывать. Как показал я ему рисунки, мною сделанные, он что-то радостно залопотал, руками, как крыльями, захлопал и пообещал все доставить. Действительно, все в точности исполнил и в очень скором времени, но и цену заломил непомерную.
Наконец, смогли мы с княгинюшкой к действу магическому приступить. Несколько дней мучились, ведь надо было старательно закрывать глаза на то, что хоть какое-то отношение к нашему, действительно нашему, роду имело. На пятьдесят лет вперед заглянули и ничего хорошего для Романовых не узрели, на том и успокоились. Пусть себе тешатся!
Лишь один раз я от правила своего отступил – во время болезни Ивановой. Конечно, в дни кризиса, когда мы безотлучно бдели у его постели, нам было не до того, но в межеумочные месяцы мы из крайности в крайность кидались, из храма к ворожбе. Одно только меня извиняет – такое отчаяние подчас накатывало, что, казалось, душу прозакладываешь, лишь бы Иван выздоровел. А тут еще и трепет за судьбу младенца Димитрия, вокруг которого возводили мы тройную стену защиты. И враги со всех сторон подступали, ведь чье имя ни назовешь, грозный стук предупреждает – враг! Им необходимо руки-ноги невидимой пеленой опутать. Неделями напролет трудились!
Но на жизнь и здоровье других людей, пусть и врагов, мы с княгинюшкой никогда не покушались. Пелена – это пожалуйста, смирится в ней человек и опять в верноподданнический восторг придет. А фигурки восковые иглами колоть, или волосы жечь, или в след плевать – ни Боже мой! О Захарьиных-Юрьевых же ничего не скажу, я плохое о людях говорить не люблю. Бог им судия!
Глава 2
Суд людской
[1554]
Гром грянул как всегда неожиданно и в самый неподходящий момент. Едва мы вернулись с Белозера из нашего скорбного паломничества, как мне доложили, что арестованы братья Башкины и братья Борисовы и розыск ведет Собор Церковный.
Взволнованный и озадаченный, побежал я к митрополиту Макарию. Что случилось? За что?
Макарий был строг и насуплен и вместо ответа протянул мне свиток, правда, после некоторого колебания. В свитке том был донос, дотошный, злобный и длинный, написанный знакомым мне почерком.
«Святые отцы, хранители церкви Христовой, знайте – измена среди нас! – завопил свиток с первой строчки. – Ересь свила гнездо в Кремле и грозит погибелью вере нашей христианской и всей державе Русской!»
И далее все по пунктам. Что не веруют те еретики в божественную сущность Спасителя нашего Иисуса Христа и Пречистой Богородицы, Святую Троицу отвергают, иконы и мощи святых угодников и мучеников хулят, монастыри призывают уничтожить как дело рук человеческих, Богу не угодное, чтут субботу вместо воскресенья. Власти ни царской, ни церковной не признают, говоря, что человек только перед Богом единым ответчик. Призывают всех холопов на волю отпустить и кабальные записи изодрать. Увидел я и до боли знакомые мне слова о единении вер и церквей и о поиске путей к Господу. И еще несколько поленьев в костер: что призывают те еретики ввести в церквях порядок люторский, чтобы молящимся не стоять в церкви, а сидеть; исконно православное единоголосие заменяют многоголосием, а как всяк начнет по своему разумению петь, так держава и порушится; а новые росписи храмов Московских и дворца царского не мысли благочестивые навевают, а лишь соблазн плотский.
«Надо же, – мелькнула у меня отстраненная мысль, – все в кучу без разбору свалил, и субботу, и порядок люторский, и многоголосие римское. А я его за умного человека держал».
Потому как донос был подписан полным именем: Иван Михайлов сын Висковатов, дьяк Посольского приказа.
Но не это меня удивило, а то, что буквально к каждой хуле имя Сильвестра примешивалось и получалось, что он есть главный еретик и потрясатель церкви и державы.
– Неправда то! – воскликнул я.
– Неправда, говоришь, – улыбнулся грустно Макарий, – что ж, тебе, быть может, и виднее, коли ты с теми еретиками дружбу давнюю водишь. Вот только друг твой любезный Матвей Башкин все под пыткой подтвердил и много чего еще добавил, о чем его и не спрашивали.
«Матвей – на дыбе! – скорбно воскликнул я про себя. – О, юноша светлый, не так ты хотел пострадать за людей!»
От Макария побежал я к Сильвестру, надеясь у него новые подробности разузнать, а еще пуще надеясь, что застану его в храме Благовещенья, а не в избе пыточной. Сильвестр был один в храме и пребывал в таком расстройстве, в каком я его никогда более не видел.
– Князь светлый, святая душа, один ты навестил меня в скорби! – с такими словами бросился он ко мне на грудь. – Все отвернулись, лишь заслышав о доносе том злоречивом. Помоги мне, князь! Защити! Не выдержу я пытки, – заскулил он мне в ухо, – боли телесной боюсь, наговорю того, чего и не было. Не за себя, за всех вас страшусь!
– И на старуху бывает проруха! Как же я, дурак старый, раньше-то на сего дьяка внимания не обратил? – запричитал Сильвестр. – Он ведь, окаянный, уже нападал на меня, да я отмахнулся, – Сильвестр заметался по полутемному храму, разжигая свечи, – вот этой иконой, этими росписями меня корил, – поволок он меня в боковой придел, – ну что в этой иконе греховного? Богоматерь как живая и вся радостью материнства светится.
– Не по канону православному написана, – протянул я неуверенно, даже не глядя на икону, знал я ее хорошо и будила она во мне мысли пусть и не низменные, но все же не совсем божественные.
– Не по древнему, это признаю, но по православному, святыми монахами Печерского монастыря написана, и зря Висковатый говорит, что они у италийца Перуджинова обучались. Никогда они из своего угла не вылезали! Да и преподнесена она храму самим Даниилом Романовичем, посмел бы этот шелудивый пес на царского шурина гавкать при живом Иване.
«Жив Иван! – возмутилось все во мне, и от того возмущения мысль родилась: – Он о Захарьине ничего и не говорит, он только тебя обвиняет!» Но я эту мысль притушил, зря, как впоследствии выяснилось.
– Сюда посмотри, – тянул меня за рукав Сильвестр к фреске на стене, – любому же ясно, что это лжепророк, которого бесы корежат, и Иисус тех бесов изгоняет. А Висковатый кричал, что это девка срамная телесами трясет.
– Так это – лжепророк! – вскричал я. – Теперь ясно вижу! Напраслину дьяк навел! – и продолжил спокойно: – Вообще, зря он на художество напал, это все с благословения митрополита делалось, да что там благословения, я ведь сам видел, как Макарий тайком краски брал и фигуры всякие малевал.