Отряд апокалипсиса
Шрифт:
Странно? Несомненно. А любые странности, как известно, от Лукавого. Так что донести на Равенну мог, по большому счету, кто угодно. Поводов хватало. А уж когда святые братья нагрянули к ней с обыском, когда обнаружили рукописи и ее собственные записи, отпираться уже не имело смысла.
Так думала Равенна, следуя за монахом. И к тому времени, когда оба вышли из подземелья на площадь перед собором, пришла к неожиданно успокаивающему заключению. Что все-де предопределено. Вся жизнь каждого человека от рождения до смерти. Ни то, ни другое сам человек, ни выбрать, ни изменить не может.
А костер, ожидавший Равенну
Собственно, загореться костру еще только предстояло. Пока же на площади перед собором высилась лишь куча дров со столбом, торчавшим над ее вершиной. А еще, прослышав о предстоящем действе, пожаловала к собору целая толпа. Не меньше сотни горожан. Одни переминались с ноги на ногу в ожидании зрелища, другие стояли недвижно, точно статуи. Оцепенели, не иначе… от страха? От осознания того, что однажды могут сами угодить на костер? А может, они опасались, что безбожная ведьма в последний миг попробует спасти себя — призвав на помощь все силы Преисподней?
Подталкиваемая монахами, Равенна поднималась на кучу дров, время от времени оглядываясь на толпу. И сама не понимала — зачем. Ненависти к этому сборищу запуганных простаков женщина не испытывала. И тем более не ожидала от них ни помощи, ни хотя бы сочувствия. Что взять с детей? С вечных детей, желающих развлечься. Хотя бы таким вот, жестоким, зрелищем.
Пока монахи привязывали Равенну к столбу, к толпе с помоста обратился инквизитор. Тот самый, что допрашивал незадачливую ведьму. Тогда, во мраке пыточной камеры, при скудном свете факелов да в окружении сулящих боль «инструментов», дознаватель казался Равенне не человеком вовсе, а сущим чудовищем. Или злым духом… карающим божеством. Теперь же при свете дня ничего устрашающего Равенна в нем не видела. Просто человек — весь тощий, иссушенный, точно вяленая рыба. И с рябым обезображенным лицом да с темными кругами под глазами.
Равенне даже жаль его стало… немного. Зато самому инквизитору чувство жалости, как видно, было чуждо. Давно и полностью.
— Погрязли мы во грехе, братья и сестры! — кричал дознаватель, вскидывая руки, — погряз во грехе этот мир. И расплачивается теперь. Отвернулся Всевышний от нас — и солнце скрылось за пеленою дыма, что рождается в адском пламени. И усопшие пробуждаются, не находя вечного покоя. И твари из Преисподней вырвались на землю, чтобы терзать род людской. Поздно каяться, поздно! Время искупать пришло. И время карать.
И сегодня заслуженная кара настигнет эту женщину, занимавшуюся богопротивной волшбой! За то, что не приняла она Всевышнего, за то, что колдовала, силы темные призывая, за то, что ввела в грех и искушение нашу сестру в вере и отдала дьяволу невинную душу, дитя оной — приговаривается она, колдунья, нареченная Равенной, к очищению огнем!
«Ах, вот как это у вас называется, — подумала Равенна, со странной отрешенностью то на инквизитора косясь, то поглядывая на одного из монахов, уже подносившего к дровам горящий факел, — не казнь, а очищение!»
— …и да простит Всевышний ее заблудшую душу, — закончил, наконец, витийствовать церковный дознаватель.
Огонь факела соприкоснулся с дровами, перескочил на них. Дыхнуло жаром… и оцепенелость, отрешенность в тот же миг покинула Равенну. Как и утешительные мыслишки о покорности неизбежной судьбе. Остался лишь страх. Нет, ужас, в предчувствии боли, столь страшной, сколь и близкой. Боли, за которой ждет лишь окончательное Ничто. Конец всему.
И сама мгновенье назад того не ожидавшая, Равенна страстно захотела жить. Любой ценой. Готова была молить о пощаде, присягнуть на верность кому угодно и кого угодно выдать и предать. В рабство была готова отдаться. Готова была даже лизать деревянные башмаки и покрытые струпьями грязные ноги того оборванца, что стоял ближе всех к костру. Если б оный оборванец кинулся ее вызволять.
На все была готова Равенна. Но могла — лишь кричать. Кричать без слов, пока хватало сил. И с ужасом смотреть, как распространяется пламя, взбираясь все выше и выше. Все ближе и ближе подбираясь к ней, привязанной к столбу.
Внезапно Равенна уловила краем глаза какое-то движение в толпе. Кому-то вдруг надоело оставаться безликой частичкой этого сборища живых истуканов, равнодушных и жестоких.
Этим «кем-то» оказался здоровяк вида самого дикого. Лохматый, бородатый, в одежде из звериных шкур. Сущий варвар!
Взревев, варвар прорывался через толпу, как вепрь через хлипкий кустарник. И потрясал руками, в каждой из которых было зажато по топору. Распугивал зевак, вынуждая уступить ему дорогу.
Кто-то предпочитал посторониться сам. Кого-то здоровяк отшвыривал с дороги пинком или ударом обуха одного из топоров. Как, например, толстяка-монаха. Одного из святых братьев, поставленных стеречь место казни — ну, чтоб никто из горожан не подходил к костру и помосту слишком близко.
Кроме монахов, на площади перед собором дежурили и бойцы городской стражи. Один из них, поняв, что происходит что-то неладное, кинулся наперерез варвару, держа алебарду наготове. Но здоровяк едва обратил внимание на такого противника. Оружие стражника он вывел из игры походя — перерубил древко алебарды. Самого же незадачливого вояку отпихнул плечом. А затем…
Равенна, например, привыкла считать, что такие вот мужчины, здоровые как бык, должны быть неуклюжи и медлительны. Но выскочивший на площадь варвар медлительным отнюдь не был. С неожиданной для своей стати ловкостью он одним прыжком вскочил на дрова — едва ли не на огонь пятками. Но боли отчего-то не чувствовал.
Взмахнув топорами в руках — раз, другой — здоровяк разрубил веревку, удерживавшую Равенну у столба. А затем перед ошеломленными лицами зевак подхватил хрупкую женщину, взвалил на плечо. И времени не теряя, спрыгнул вниз. Обратно на булыжники площади.
Инквизитор на помосте вопил, призывая остановить святотатца. Но куда там! Зеваки опасливо расступались, давая дорогу варвару и его живой ноше. Монахи так и вовсе предпочли ретироваться. Разве что один из стражников, вскинув арбалет, выстрелил здоровяку вслед. И вроде попал. Но точно в камень. Арбалетный болт отскочил от спины варвара, даже не проделав дыру в его меховой куртке-безрукавке.
«Колдовство», — испуганно зашелестело в толпе.
А нежданный спаситель Равенны, хоть и остался невредим после выстрела, но шаг ускорил. Потому как зелье, делавшее его почти совсем неуязвимым, действовало всего две сотни ударов сердца. И большая часть из этих двух сотен уже миновала.3