Отряд. Тетралогия
Шрифт:
– Ты товарища Сталина… – начал было, закипая, Велга и… умолк. Ему неожиданно пришла в голову мысль, что этот высокий белобрысый саксонец, в сущности, прав. Он припомнил смутные, полные намеков и недомолвок, разговоры родителей о ежовщине, репрессиях, голоде в деревне… Да что разговоры! Он и сам на всю оставшуюся жизнь запомнил кошмарное и кровавое лето 41-го года, окружение, в которое попала их стрелковая дивизия под командованием недавнего командира батальона, тридцатилетнего Владимира Белякова, человека, несомненно, храброго, но, к сожалению, недалекого и малоопытного, погубившего в результате и себя, и дивизию.
Он был назначен комдивом в мае 41-го прямым
Отчего-то возникла перед глазами сцена из спектакля по пьесе Константина Симонова "Парень из нашего города", который ставили старшеклассники его школы перед самой войной, и зазвучала в ушах реплика главного героя: "Я признаю на карте мира только один цвет – красный".
Это были новые мысли, которые раньше просто не могли прийти ему в голову. В другое время, там, на Земле, Александр бы испугался и заставил себя думать, например, о футболе или о женщинах. Но здесь, за неизвестно какое количество световых лет от родной планеты и страны, такому страху не было места.
"Чем мы, в сущности, отличаемся от немцев? Они стремятся к мировому господству, мы мечтаем о мировой революции. Разве это не одно и то же? Фашизм приговаривает к уничтожению целые народы: евреев, славян, цыган. А мы… мы приговариваем к уничтожению только буржуазию. Ну и еще разных там ее пособников, саботажников, вредителей – врагов, в общем. Но это и понятно – революция должна уметь защищаться. То есть получается, что мы не против какого-либо народа или народов, а против только эксплуатации человека человеком и, как следствие, против буржуазии. А что есть буржуазия? Правильно. Буржуазия есть класс. А класс, он везде одинаков – что в Америке, что в Германии. Ну, почти одинаков… Так меня, во всяком случае, учили, и я в это верю. Не-ет, не прав Хельмут. Парень он, конечно, хороший и отличный товарищ, но они все же там все, бедняги, оболванены геббельсовской пропагандой… Мы, советские люди, несем народам мира справедливость, свободу, равенство и братство. Бывают, конечно, и у нас перекосы, но от этого никуда не денешься – никто и никогда за всю историю человечества не шел по нашему пути, а значит, возможны и ошибки. Фашизм же ошибок не признает и несет миру только одно – смерть. Смерть и господство арийской расы над всеми другими. Не все, конечно, в Германии фашисты, и таких жалко. Вот Дитц, например, да и Майер, и Шнайдер…"
– Скажи, Хельмут, – обратился он к Дитцу, – ты член национал-социалистической партии?
– Нет, – покачал головой обер-лейтенант. – У нас во взводе нет нацистов. Да и в роте тоже. Пойми, Саша, мы – вермахт, а не СС, и воюем потому, что нам так приказали. А ты коммунист?
– Нет, – отчего-то смутился Велга, – только комсомолец. Я думал об этом, но все считал, что мне еще рановато вступать в партию, не заслужил. Хотя мне и предлагали.
– Не заслужил: – задумчиво повторил Дитц, внимательно и как-то оценивающе посмотрел на Александра и вдруг, улыбнувшись, хлопнул его по плечу. – И не вступай – мой тебе совет. Мне тоже предлагали. Но лучшая партия, как говаривал мой отец, это партия собственной головы и сердца – они никогда не обманут.
Отряд шел весь день.
Длину пройденного пути можно было только приблизительно определить по часам, потому что здесь, под землей, понятие "день" утрачивало свое прямое значение.
Они спускались вниз и поднимались вверх; сворачивали в неведомые боковые проходы и тоннели; ползли на четвереньках;
Но проводник вел их уверенно, и до вечера они сделали остановку только один раз – поесть и перекурить.
Во время перекура один из молодых сварогов, с изумлением наблюдавший за людьми, пускающими изо рта клубы дыма, выразил желание попробовать самому. Петр Онищенко, благодушно усмехаясь, протянул ему самокрутку из крепчайшего самосада, и дело кончилось тем, что беднягу пришлось сначала приводить в чувство (он потерял сознание), а потом некоторое время поддерживать при движении с двух сторон – самостоятельно идти он не мог.
– Это называется табак, – объяснил Дитц хмурому Митте, которому явно не понравилось случившееся.
Легкий наркотик Мы, люди, к нему привыкли, а ваш человек попробовал в первый раз – и вот результат… Конечно, можно было предвидеть такую реакцию, но он сам захотел, а мы боялись его обидеть своим отказом.
Через некоторое время молодой сварог окончательно пришел в себя, и Митта успокоился.
На ночлег устроились в круглом, удивительно красивом и уютном пещерном зале с теплым каменным полом – тепло шло откуда-то снизу то ли от горячих источников, то ли от какой-то глубинной вулканической деятельности.
Двое молодых сварогов, оставленных далеко позади в качестве разведчиков и с целью обнаружения возможной погони, вернулись и доложили, что никаких при– знаков погони не обнаружили – то ли звездные заплутали, то ли вообще еще не знали, куда делся неуловимый отряд.
Карссу не пришлось будить Первого министра – тот не спал.
Как ни странно, на этот раз старший советник практически не испытывал страха ни перед самой ситуацией, ни перед Первым министром, ни даже перед гневом Императора. То есть вначале, когда секретарь выплеснул на него, как ведро холодной воды, эту ошеломляющую новость, Карсс, разумеется, испугался. Но чуть позже, в туалете, приводя себя в порядок после недолгого и болезненного сна, неожиданно понял, что теперь его прошлые промахи и ошибки как бы отошли в сторону и назад, а на авансцену, так сказать, шагнула принцесса Стана.
Вернее, не она сама, а ее отсутствие и даже, как ни прискорбно это осознавать, весьма возможная гибель.
Да. Если – не приведи господь! – принцесса Стана погибла, то тут уж у всех полетят головы, включая, вполне вероятно, и самого Первого. А в хорошей компании лишаться головы как-то веселее, и опять же возрастает вероятность того, что гнев Императора минует именно тебя.
– Я уже все знаю, господин Первый министр! – с порога сообщил Карсс, уверенно прошел в кабинет и сел напротив начальства.
На начальство было больно смотреть.
За те несколько часов, что они не виделись, Первый министр, казалось, постарел как минимум на десяток-полтора лет. Мешки под глазами – и раньше весьма заметные – еще увеличились и отяжелели, налившись пугающе мертвенной синевой, лоб и дряблые щеки прорезали новые резкие морщины, руки заметно дрожали, и только глаза… Да, глаза у Первого министра оставались прежними, и Карсс, как ни старался, не смог в них заметить ни толики неуверенности и ни тени страха. Покрасневшие и усталые, эти глаза все так же пронзительно и твердо глядели на старшего советника.