Отшельник

Соболева Ульяна

– Ты говорила, что могло быть не так? И было… было пиз**ц, как не так, но ты сама все испортила! Крошечная, маленькая и такая лживая сучка… вы такими рождаетесь? Или вас такими кто-то делает?

Протолкнул палец глубже, и она всхлипнула, закрывая глаза. Вот теперь не нравится. Да? Вот теперь больно. Я по-разному умею. Могу заставить умирать от оргазмов. А могу и вот так. Чтоб дергалась и кривилась.

– Открой глаза! На меня смотри, забыла?

Упрямо зажмурилась и процедила сквозь зубы.

– Не будет, как ты хочешь, больше!

Оооо, как это злило и возбуждало одновременно, ее вызов наглый и совершенно глупый. Вызов, за который хотелось ее раздавить. Больше не будет спектаклей, где она шепчет мне «не так», больше не будет никаких спектаклей.

– Будееет! Будет только так, как хочу я! Я тебя сломаю!

Меня

трясло от возбуждения до такой степени, что я слышал, как лопаются мои нервы и тот самый контроль. Я хотел ее до такой степени, что у меня от этого желания закладывало уши. Я хотел водраться в нее, чтоб она стиснула своими мышцами уже мой дергающийся от болезненной эрекции, горящий, как в огне, член. Войти и двигаться в ней, чувствуя дымящейся кожей шелковистость ее узкого лона. Сучкаааа, только ей удается меня вот так срывать в бездну, толкать к собственному зверю и разрывать сдерживающие его веревки. Если бы она знала, какая стихия клокочет во мне и хочет вырваться наружу. После останется лишь выжженная земля, и этот апокалипсис пробудила она своими играми.

– Не будет, – шепотом, скривившись в ненависти и презрении. Да, девочка, вот это уже честно, я бы сдох за твою ложь, но гораздо сильнее мне хочется сдохнуть, когда я понял, что ты и есть вся эта ложь, и ты никогда мне по-настоящему не улыбнешься, – я никогда тебя не захочу. Ненавижуууу.

Сам не понял, как ударил. Наотмашь. Так сильно, что в уголке ее рта выступила тонкая струйка крови. Дряяянь! Целовала меня сама. Льнула ко мне, давала надежду… давала, мать ее, манила, влекла, заставила хотеть большего, чем просто трахать. Вот и ненавидь. Будет за что.

И все. Меня сорвало окончательно, я вгрызся в ее окровавленные губы своим пересохшим от голода ртом. Вгрызся и понял, что никто этому не учит. Поцелуи бывают разными. Я ее не целовал – я ее жрал, я насиловал ее рот, я душил ее языком, вбивая его так глубоко, как мог. И рычал, ревел от вкуса ее слюны, дыхания, от того, как пытается вырваться и кусает меня до крови за губы и за язык. Мне нравилось все, что она делает, нравилось дергаться от боли и продолжать терзать, слизывать нашу кровь, сосать ее язык насильно. Держал ее одной рукой и тащил за шею, продолжая насильно целовать, к постели. Швырнул поперек, облизывая окровавленные губы и снимая с себя пиджак, разрывая пуговицы на рубашке, скидывая ее смятой тряпкой в сторону и глядя налитыми похотью глазами, как она отползает назад и унизительно вытирает рот. Словно брезгует мною, дрянь такая. И мне кажется, что перед ней не я – Роман Огинский, а подросток с зашитой и вздернутой губой, обезумевший от одержимости ею. Отверженный, нежеланный, ненужный только потому, что не такой, как другие. Только в отличие от него, я могу взять все, что я хочу!

Я выдернул ремень из штанов и, схватив ее за лодыжки, притянул рывком к себе, опрокидывая спиной на постель. Впилась мне в лицо ногтями, зарычал и заломил тонкие руки наверх к спинке кровати, примотал ремнем к резному узору в виде железных цветов. Затянул с такой силой, что она вскинулась подо мной. Мягкая, горячая. До адской боли желанная. Какая же она ведьма красивая и желанная. Каждый изгиб тела, каждая завитушка ее золотых волос, округлость грудей под платьем, согнутые в коленях ноги со сбившимися чулками манят раздвинуть их и ошалеть от возбуждения.

Со мной не происходило никогда ничего подобного. Я никогда так не ломал женщину. Заставить хотеть – дааа. И еще раз – да. Но не трахать против воли. А сейчас… я проиграл всем своим страхам, всей своей прошлой ненависти и разочарованиям, я выпустил всю сдержанность, как шлею, и уже не мог и не хотел ее поймать. Я до дикости вожделел эту девочку. Если не добровольно, то как угодно. Плевать. Все в ней будет моим. Каждая ее сладкая дырочка будет опробована мной и помечена рано или поздно.

Набросился на ее губы и мелко дрожал от удовольствия вкушать их снова и снова. Облизывать, жадно втягивать в рот каждую из них, покусывать, тянуть и снова кусать. Я разорвал на ней платье, стащил через ноги вниз, сдернул лифчик, трусики, чулки и на миг замер, лицезря самое желанное тело в моей жизни. Голая она оказалась еще красивее, чем в моих самых грязных фантазиях. Тяжело дышит, и плоский живот то напрягается, то опадает, над ребрами торчат острые груди с тугими красными сосками, я вижу ее гладкий

лобок, и меня начинает не просто трясти – меня всего скручивает от потребности взяяять. Мучительно застонал и закрыл глаза. Прерывисто дыша и стараясь справиться с этим безумием. Накинулся поцелуями на ее шею, изогнутую, с напряжёнными натянутыми жилами от усилий вырваться, а я языком по ней, к подбородку, к щекам, к ямочке на одной из них. Засосами к груди, жадно вбирая в себя соски с такой силой, что ее дергает подо мной, а я больше не человек – я животное, сдыхающее от похоти и дорвавшееся до своей самой вожделенной добычи. Покрыть. Заклеймить. Сожрать. Только это пульсирует в висках, и я облизываю ее соски, тяну в себя, немея от запредельного кайфа и от предвкушения. А она пытается вырваться. Сбросить меня. Извивается и брыкается. И черт подери, меня это не останавливает, а злит и заводит еще больше, еще сильнее. Как одичалого людоеда. Мне хочется ее. Всю. Каждую клетку ее тела. Быстро. Залпом, чтоб от удовольствия насыщения зайтись в эйфории. Но она не поддается. Не перестает сопротивляться и… и не течет для меня, как раньше. Сухая, эластично-твердая, не пульсирует и не жаждет. В истерике и панике не реагирует ни на одно мое прикосновение.

Я сжимаю ее лицо ладонями. Не давая метаться. Заставляя смотреть себе в глаза.

– Успокойся. Слышишь? Я все равно возьму. Не дергайся, будет больнее. Просто расслабься и впусти.

– Неет! Не надоо. Я умоляюююю… я же возненавижу тебя… не надо. Не надо насильнооо… прошу, молю тебя, Ромааа.

– Ты и так ненавидишь. Хватит играться! Хватит, мать твою!

– Я бы могла тебя…

– Заткнись! – зарычал ей в лицо и накрыл рот ладонью, смочил пальцы другой руки и вошел ими в нее снова, закрыл глаза, когда ее плоть сдавила их снова. Бл****дь, она вообще понимает, что делает со мной? Какую черную бездну волнует и колышет своим неприятием? Она моя! И точка! Мояяяя! Если не примет – от нас с ней ничего не останется.

Вытащил пальцы из ее тела, застывшим взглядом глядя на слезы, текущие из-под зажмуренных глаз. Мне только слезы. Ни стона, ни звука, ни улыбки. Дернул змейку, вытащил каменный член, сжимая у основания, чтоб не кончить еще до того, как вошел, и сильно дернувшись между ее ног, насильно отодвигая одну в сторону, придавливая колено к постели, раскрывая ее для себя пальцами и втискиваясь в эту запредельную узкость короткими толчками. Продолжая ошалело смотреть на ее лицо, пока не сделал один бешеный толчок, чувствуя, как разрываю нежную, тугую плоть, и ее глаза не распахнулись с мучительным мычанием под моей рукой. Застыли, впиваясь в мой взгляд рябью разбитого хрусталя и сочащимися из них упреками и болью. А меня ведет даже от ее боли, и она отдает во мне яростью за то, что мне вот так… мне вот так с ненавистью и слезами. А ведь я мог… Нет. Не мог. Потому что и она не смогла.

Я сделал еще один толчок, и она даже не дернулась подо мной, только слезы текли и текли. Держит меня этим взглядом, и я в диком возбуждении с каким-то надрывом накрыл рукой ее глаза и принялся двигаться быстрее и быстрее. Насилуя и воя от бешеного экстаза, опалившего все мое дрожащее тело, взмокшее от пота. Агония горечи и наслаждения. Дьявольский микс удовольствия и самого жестокого разочарования. Наркотик, поражающий все органы с первого раза с пониманием, что вот это моя смерть… и ее тоже. Прежним я уже никогда не стану. Эта золотоволосая до безумия красивая дрянь вытащила наружу того уродливого придурка, которому больно от каждого презрительного взгляда и слова, и он… он никуда не девается, как бы я его не грыз и не рвал на части.

И я толкаюсь в ней все сильнее и сильнее с остервенением и уже не могу остановиться. Надя не стонет, кусает губы в кровь, из-под моей руки просачиваются слезы, и я, не сдерживаясь, слизываю их, терзаю ее губы, она не отвечает. Мертвая подо мной, холодная, поломанная.

И нет, меня это не отвращает, я сорванный на нее зверь, которому плевать – как. Только брать, утолять голод, и я утоляю с мучительными стонами удовольствия. И в то же время тот самый… тот, почти сдохший во мне урод, он корчится от боли, там в углу моего сознания, он бьется головой о невидимые стены и ненавидит меня, а я его. Плевать… мне хорошо, мне так охеренно, что кажется, я сейчас кончу и сдохну от этого дичайшего удовольствия. Никогда раньше мне не было, как с ней сейчас, как в ее теле, как губами в ее губы.