Отсталая
Шрифт:
— Ну ты еще нюни распусти!
— Из-за всякой дряни обиду принимай! Да что она мне? ведь не дочь родная.
— Что, видно болезнь-то ее живая?..
— Я не знаю-с…
— Врешь, ты все знаешь. Вот и видно твое усердие!
— Как говорить, Анна Федоровна! греха наделаешь, ненависть пойдет.
— А перед барыней скрывать не грех? всяким мерзостям потакать не грех?
— Извольте сами призвать да посмотреть. Может, в добрый час и повинится. Молчала я, барышню жалеючи, потому что они к ней привязанность
— Хороша привязанность — к эдакой мерзавке! Марья Петровна! — обратилась она к Маше, — знаешь ли? наперсница-то твоя с прибылью…
Маша очень хорошо поняла эту деликатную фразу, потому что слыхала ее из уст Арины Дмитревны. Она побледнела и невольно произнесла:
— Не может быть!
— Чего не может быть! я велела позвать ее, полюбуйся сама. Вот, — прибавила она, — урок тебе — с девками не дружиться.
Лицо Маши приняло суровое, беспощадное выражение. Она вспомнила обещание Матреши, свои советы и увещания и увидела себя как бы пренебреженной, принесенной в жертву.
Между тем послали за Матрешей с приказанием от барыни "тащить ее хоть полумертвую". Приказание было исполнено, и вскоре в комнату вошла Матреша, сопровождаемая матерью, дрожащая от страха, покрытая позором, несчастная до последней крайности… Она в оцепенении остановилась у дверей.
— Подойди поближе, красавица! — прошипела Анна Федоровна.
Матреша не двигалась.
— Подойди, барыня зовет, — тихо проговорила ей мать, утирая рукавом неудержимо лившиеся слезы.
Матреша автоматически сделала шаг вперед.
— Ты это барыню вздумала обманывать? Ты это за все барышнины милости так себя довела? Хорошо, голубушка! прекрасно! Признайся, винись сейчас, бестия! — закричала Анна Федоровна таким страшным голосом, стуча кулаками по столу, чтоМатреша невольно вместе с матерью повалилась ей в ноги.
— А ты любуйся на дочку! — продолжала Анна Федоровна, обращаясь к Мавре, немного успокоенной этим знаком покаяния и покорности, — хорошо воспитала! бесстыжая твоя рожа! да еще и покрывает!
— Матушка! то же своя кровь, кому свое детище не жаль?
— Еще ты смеешь это говорить! Да я барыня, а сделай-ка это моя дочь — я бы ее на порог не пустила.
Во все продолжение этой возмутительной сцены в Маше происходило что-то странное: неумолимое чувство жестокого осуждения, заодно с матерью, бушевало в ее оскорбленном сердце. И хоть она все время сидела отвернувшись к окну, но не могла отказать себе в наслаждении упиться чувством удовлетворенного мщения. Это было дикое, темное чувство неразвитой души, не испытавшей положительного, глубокого горя, не чуявшей еще великой тайны любви и прощения.
— Ну, чтоб духу ее здесь не было! — решила Анна Федоровна. — Пусть идет куда хочет, хоть по миру сбирает, хоть в работницы нанимается. А там,
Матреша устремила мутный от наступавших слез взор на Машу; быстро приблизилась к ней, и, бросясь с громкими рыданиями к ее ногам, проговорила прерывистым задыхающимся голосом:
— Матушка-барышня! простите!
При этом она с любовью и отчаянием ловила полу ее платья.
Маша поднялась со своего места, гордая и беспощадная. Она сознавала себя безгрешной и потому считала себя не только вправе, но как бы обязанной поднять камень…
— Прочь! — крикнула она так, что сделало бы честь трагической актрисе. — Прочь! не дотрагивайся до меня! Я тебя знать не хочу и видеть не хочу!..
Матреша порывисто встала, глаза ее сверкнули; она произнесла с неожиданной смелостью горького упрека:
— Бог с вами, сударыня! — и вышла за матерью, а Маша прошла в пустую гостиную, бросилась на диван и судорожно, громко зарыдала…
— Ненила Павловна едут! — доложила ей Федосья, приотворив дверь.
На другой день Арина Дмитревна, сопровождаемая Тимой, входя на двор Гранилиной, немало удивилась, увидя перед крыльцом дома городскую коляску четверней и возле нее Аграфену, укладывающую узелки и подушки.
Арина Дмитревна даже побледнела, когда обратилась с вопросом к Аграфене: кто уезжает?
— Барышня к Нениле Павловне гостить едут, — отвечала Аграфена с примесью гордости и пренебрежения.
— Да как? да давно ли собралась? — говорила Арина Дмитревна, между тем как Тима сохранял мрачное молчание. — Мы ничего не знали. Ведь меня это время все дома не было — у дядюшки гостила…
И она, немного растерявшись, отправилась во внутренние комнаты, где и присутствовала при сцене прощанья.
Когда Анна Федоровна после приличного преддорожного молчаливого сиденья тяжело поднялась со своего кресла и, перекрестясь несколько раз, обратилась к Маше с родительским благословением, Маша, вся взволнованная, в слезах, припала к ней на грудь и тихонько проговорила:
— Вы сердитесь, маменька?
— Смотри же, не забывай матери, — вместо ответа проговорила Анна Федоровна, целуя ее в лоб и глаза.
Ненила Павловна утешала обеих словами и ласками.
Арина Дмитревна и Тима вместе с дворовым людом вышли на крыльцо (Анна Федоровна смотрела на отъезжавших из окна) и, когда коляска выехала за ворота и повернула в сторону по дороге к лесу, Арина Дмитревна глубоко и злобно вздохнула. Вскоре на крыльце осталась только она с Тимой, который, отпятив губы, насмешливо свистнул, повернув голову к дороге.
— Вот вам, маменька, и Юрьев день! — сказал он, — много взяли!
— Погоди, батюшка, каркать преждевременно: не навек уехала, воротится.