Отступление
Шрифт:
— Откуда вы, дядя?
— Отовсюду.
— А мед пьете?
— Хе-хе…
— Так налейте ему, Залкер; а он нам сыграет.
— Айда, панове!
Лицо оборотня покраснело уже после второй рюмки, он заложил ногу за ногу, подпер острым коленом гармошку, обитую множеством латунных гвоздиков, и низко-низко склонился над ней. Растянул меха, повертел головой, будто пробуя, каким ухом лучше прислушиваться, и в ту же секунду комната наполнилась беспокойными, тревожными звуками. Ноты бежали наперегонки, танцевали, кувыркались, словно живые маленькие комедианты.
— Что
— Йес, йес. Случается, от ярмарки до ярмарки, хе-хе… Приходится ходить по деревням, играть в помещичьих усадьбах…
И снова звуки, звуки. Он дышал тяжело, тяжелее, чем меха инструмента, задыхался вместе с гармонью, хватал воздух ртом. Все были захвачены музыкой, и никто не заметил, что в комнату уже дважды совался портной Шоелка. Сначала удивленно похлопал глазами, будто им не веря, потом опять просунул голову, уже покорно и робко. Тихо вошел с полными карманами гостинцев и лицом пойманного вора, который надеется, что его простят.
— Пан Залкер, послушайте…
Гармонь смолкла.
— Пошел отсюда, ублюдок!
— Хорошо. Можно только вот это на столик поставлю?
И, как фокусник, принялся вытаскивать из карманов запечатанные бутылки различной величины. В каждой плескался какой-нибудь горячительный напиток. Ну и карманы у Шоелки! Как в них столько поместилось? На столике уже с полдюжины бутылок, но и это еще не все. А Шоелка, видно, ждет вознаграждения.
— Пан Прегер, — повернулся он к взмокшему от жары и питья заведующему, — скажите ему, пожалуйста. Ну чего он злится?
И тут ему пришла в голову новая мысль.
— Вот пусть он только скажет, — кивнул он в сторону Залкера, — пусть только свистнет, я ему тут же эту чернявую приведу. Честное слово, хоть прямо сюда… Ну? Что? Я пошел?
Но тут в комнату заявился почтарь Зайнвл. Он был чем-то встревожен и махал рукой, подавая какие-то знаки.
— Что там?
Стало тихо. Залкер успел схватить со стола пару бутылок и спрятать под стул. Все уставились на дверь. За спиной Зайнвла стоял молодой человек с русой бородкой и карими глазами, одетый в серую охотничью куртку. На его лице и в глазах мелькнула улыбка, видно, его позабавила увиденная картина. Да это тот самый парень, что живет в лесу у Ицхока-Бера, друг Мейлаха, Хаим-Мойше. Ему нужен агент Залкер, он пришел спросить насчет инвентаря и медикаментов из аптеки Мейлаха.
XVII
На конной ярмарке возле христианского кладбища стоять было невозможно — толкают со всех сторон. Хаим-Мойше отвел Ханку в сторону, чтобы поговорить.
— Итак?
И вдруг увидел: скрытое беспокойство проступило в глубине ее голубых усталых глаз, когда она на него посмотрела.
— Что случилось, Ханка?..
И еще:
— Вы два раза приходили в лес?
И снова не получил ответа, кроме молчаливой покорности в глазах.
— Подождите…
Сзади опять приближалась телега с пристяжными лошадьми, и он отодвинул Ханку с дороги. Когда он взял ее под руку, она вздрогнула и очнулась:
— Где Мотик?
— Вот он.
Мотику срочно понадобилось купить деревянную ложку, блестящую, красную в золотую клетку.
— И мы — как эта телега…
Ханка очнулась. Кто это сказал? Хаим-Мойше? Или ей послышалось? Во всяком случае, не похоже, что он. Он о чем-то задумался, глубоко задумался.
Они брели по безлюдным, нераспаханным полям, брели просто так, без цели. Попали на засеянное поле, где зеленели молодые колосья, а среди них петляла тропинка. Она вела к далекому лесу, который лет восемь назад вырубили, но теперь уже подросли молодые деревца. Старые пни защищают их, и никто-никто не может там проехать.
Около леса они присели отдохнуть на зеленом пригорке. Сидели и слушали, как стрекочут в траве кузнечики.
— Хаим-Мойше…
Ей было трудно говорить. Он взял ее за руку, ласково посмотрел на нее, и она увидела, что в глубине его глаз что-то таится, прячется за дерзкими, веселыми огоньками. И ей вновь показалось, что он давно знает все, что она хочет ему сказать. Как будто когда-то давно-давно они уже сидели на этом пригорке, и она все ему сказала. Но сейчас она скажет еще вот что:
«Вы хороший… И ей сейчас хорошо, хорошо от всего, даже несмотря на то что у Мотика нет мамы… Так странно!.. Она только хотела сказать, что ничего от него не требует… Она плачет… Да нет, ничего… Это ничего, что она плачет. Просто вспомнила Мейлаха… Вот…»
И в глазах — целое море счастья.
Всю дорогу, когда Хаим-Мойше провожал ее домой, она молчала. Она не спрашивала, когда они снова увидятся. Главное, что теперь у нее есть не только маленький Мотик, — этим жарким летом у нее началась новая, настоящая жизнь. Никогда еще ей не было так хорошо.
По дороге в лес Хаим-Мойше думал о ней и ее новой жизни, думал о ней, когда вернулся в старый город и отыскал агента Залкера в комнате Прегера. Он думал — что было бы, если бы он, Хаим-Мойше, пошел сейчас к Ханке и поговорил с ней открыто, как с Мейлахом? Что было бы, если бы в доме Ойзера Любера вдруг зазвонил колокольчик на парадной двери и Ханка увидела, что это он, Хаим-Мойше?
Но на самом деле он был в старом городе, в доме с низким потолком, и видел перед собой пьяных людей и бутылки разной величины, полные и пустые. Бутылочные горлышки торчат над столом в беспорядке, как в кабаке, а сверху качаются покрасневшие лица и бледные лица. Один держит на коленях гармонь, другой, юркий, жилистый, в узких лаковых сапогах, орет на долговязого портного с виновато бегающими глазами: