Отступник
Шрифт:
Я окинул взглядом его приемную, обставленную книжными полками, заваленными до скрипа. Эбенизер был разносторонним чтецом. Книги Кинга, Хайнлайна и Клэнси стояли на одной полке с Хокингом и Ницше. Различные варианты великий религиозных писаний мира смешивались с трудами Юлия Цезеря и Д. Г. Лоуренса. Сотни книг были ручной работы и рукописными, включая освященные гримуары с музейными названиями. Их можно было бы легко украсть, если представится шанс. Книги были впихнуты как вертикально, так и горизонтально, и хотя корешки в большинстве своем отсутствовали,
Только одна полка выглядела опрятно.
На ней стоял ряд обтянутых кожей дневников, все явно одинакового дизайна, сделанные почти из одинаковой кожи и в одинаковых оттенках, со временем превратившиеся независимо друг от друга в различные текстуры и цвета. Справа налево книги становились старше, более потрескавшимися и потрепанными. Крайняя левая пара выглядела так, словно грозила превратиться в пыль. Стоявший справа дневник выглядел как новый и был открыт. Перо прижимало страницы, может быть, страниц тридцать.
Я взглянул на последнюю страницу, по которой плыли строчки, начертанные твердым, массивным почерком Эбенизера.
…кажется очевидным, что он понятия не имеет о первоначальном намерении острова. Время от времени, я не могу не думать о такой штуке, как судьба — или по крайней мере некоторой высшей силе, пытающейся организовать события для нашей пользы, несмотря на все, что мы, к своему невежеству, делаем, чтобы препятствовать ей. Мерлин тотчас же потребовал, чтобы мы взяли мальчика под наблюдение. Я думаю, что он чертов глупец.
Рашид сказал, что его предупреждение об острове оказалось бессмысленным. Он хорошо разбирается в людях, но я не уверен, что он прав на этот раз. Как правило, у мальчика голова крепко сидит на плечах. И из всех чародеев, которых я знаю, он среди трех или четырех, которых бы я хотел видеть занимающих эту специфическую должность. Я верю его мнению.
Но в тоже время, я верил также и Мэгги.
Голос Эбенизера прервал мое чтение.
— Хосс, — сказал он. — Как твоя голова?
— Полнится вопросами, — ответил я.
Я закрыл дневник и протянул ему перо.
Глаза моего старого наставника коснулась улыбка, стоило ему принять от меня перо: он намеревался показать мне то, что написал.
— Мой дневник, — сказал он. — Что ж. Последние три мои. Предыдущие — моего господина.
— Господина, а?
— Это слово не было плохим, Хосс. Оно значило — учитель, проводник, защитник, профессионал, эксперт — так же как и отрицательное значение. Но в человеческой природе заложено помнить плохие вещи и забывать хорошие, полагаю. — Он постучал по трем предыдущим книгам, до его собственной. — Записи моего господина. — Он побарабанил по следующим четырем.
— Записи его господина, и так далее, вплоть досюда, — он очень осторожно коснулся первых двух книг. — Больше невозможно разобрать, что в них написано, даже если разберешься с языком.
— Кто написал эти две?
— Мерлин, — просто сказал Эбенизер. Он потянулся мимо меня, чтобы поставить свой дневник на место. — Недалек тот день, когда мне понадобиться твоя помощь, чтобы позаботиться о них.
Я
Это будет чертовски интересное чтение.
— Может быть, — сказал Эбенизер, — у тебя найдется одна или две собственных мысли, когда-нибудь, которые ты захочешь записать.
— Оптимист навсегда, сэр.
Он коротко улыбнулся.
— Что ж. Что привело тебя сюда, прежде чем ты отправился на судебное заседание?
Я передал ему конверт, который дал мне Винс. Он нахмурился, а затем начал просматривать фото. Он нахмурился сильнее, пока не добрался до самого последнего снимка.
Его дыхание замерло, и я был уверен, что он все понял. С мозгами у Эбенизера все в порядке.
— Черт возьми, Хосс, — тихо сказал Эбенизер. — На этот раз думал наперед?
— Даже сломанные часы дважды в сутки показывают правильное время, — сказал я.
Он положил снимки обратно в конверт и отдал мне.
— Хорошо. Как ты собираешься их обнародовать?
— На судебном разбирательстве. Прямо перед окончанием. Хочу, чтобы он подумал, что он избежал наказания.
Эбенизер фыркнул.
— Ты приведешь Старейшину Мэй и около пятисот бывших сторонников ЛаФортиера в страшную ярость.
— Да. Глаз не мог сомкнуть прошлой ночью, так беспокоился о них.
Он снова фыркнул.
— У меня есть теория кое о чем.
— Какая?
Я рассказал ему.
Предложение за предложением, и лицо Эбенизера темнело. Он повернул руки ладонями вверх и взглянул на них. Они были широкие, сильные, и, казалось, покрыты трудовыми мозолями — они были твердыми. На одной его ладони, на которую он упал во время прошлой ночной схватки, красовалась ссадина. Пальцы были запачканы чернилами.
— Мне нужно будет кое-что сделать, — сказал он. — Тебе лучше идти.
Я кивнул.
— Увидимся там?
Он снял очки и начал аккуратно протирать их платком.
— Да.
Судебное разбирательство началось меньше чем через час.
Я сел на каменную скамью, расположенную сбоку от помоста, Молли пристроилась рядом. Мы были свидетелями. Мыш сидел на полу подле меня. Он тоже будет свидетелем, хотя только я один об этом знаю. Все места были заняты. Именно поэтому Совет чаще собирался в других местах мира, а не постоянно в Эдинбурге. Просто не было достаточно просторно.
Стражи встали по всему периметру вокруг помоста, в дверях и в проходах между рядами скамей. Все присутствующие были облачены в официальные робы, ниспадающие черные, с шелковыми и атласными накидками, окрашенными в различные цвета и различной выкройки, в зависимости от статуса членов Совета. Синие накидки принадлежали действительным членам, красные — тем, кто находился на службе уже более века; с вплетенной серебряной нитью была у общепризнанных мастеров алхимии, с вышитым золотым кадуцеем — у целителей, с медным шевроном около воротника — у тех, кто обладал докторской степенью в ученой дисциплине (у некоторых из них их было столько, что накидка волочилась за ними), украшенная белой Печатью Соломона для изгоняющих демонов и так далее.