Отсюда и в вечность
Шрифт:
Вечером, когда ему в первый раз принесли еду, Прюитт решил все же попытаться применить метод Мэллоя. Он решил отказаться от еды и только пить воду.
Отказ от еды не вызвал у Прюитта никаких трудностей. Позже он объяснял это тем, что очень устал и ему было все равно что делать. Правда, сначала ему никак не удавалось отогнать ненужные мысли, но в конце концов он с этим справился. Последняя мысль, которую Прюитт отогнал, была мысль о том, как легко ему удалось воспользоваться методом Мэллоя и как странно, что этого не мог сделать Анджелло. В следующую минуту Прюитт впал в забытье.
Несколько
— Привет, Фэтсо, — улыбнулся он.
За спиной Фэтсо кто-то кашлянул. Фэтсо сильно ударил ладонью по лицу Прюитта.
— Упрямец, — резко сказал он. — Еще один упрямец. А как тебе поправится пробыть здесь еще три дня?
Прюитт усмехнулся.
— Можно и еще три дня. Ведь прошли, кажется, всего одни сутки? Мне снился такой приятный сон…
— Упрямый болван! — сказал Фэтсо и снова дал Прюитту сильную пощечину. — Вставай, хватит валяться!
Когда Прюитта вывели из карцера, он увидел у двери девять кусочков хлеба и понял, что трое суток уже истекли.
— Запомни, упрямый болван, — сказал шедший рядом с Прюиттом Фэтсо, — я видел и не таких, как ты. Не думай, что голодовка сокращает срок пребывания в карцере. Все равно будешь сидеть столько, сколько заслужил. Ты отсидел трое суток, — подчеркнул Фэтсо, — да еще три часа лишних, потому что я был занят и не мог прийти за тобой. Будь моя воля, ты сейчас снова отправился бы на трое суток. А голодовкой нас не испугаешь. Нам этот прием известен.
Прюитта поставили у стены в «яме» и бросили к его ногам одежду (в карцере заключенные содержались нагишом). Одеваясь, Прюитт впервые заметил, что рядом с Фэтсо стоит Хэнсон. «Видимо, это он тогда кашлянул за спиной Фэтсо в карцере», — подумал Прюитт. Хэнсон улыбался ему, и в этой улыбке сквозило одобрение его, Прюитта, действий. Несколько минут спустя, когда Прюитта втолкнули во второй барак, ему горделиво улыбнулся Анджелло. Оба они были довольны, что операция выполнена отлично.
Вещи Прюитта были уже перенесены во второй барак и уложены, как полагалось. Даже койка была накрыта. Здесь собрались люди не только упрямые, но и гордые. Они гордились своим пребыванием во втором бараке и так же ревниво берегли свою честь, как берегут ее члены масонской ложи. Появление в бараке новичка каждый раз для них было торжественным случаем, свидетельством очередной победы в борьбе с тюремными властями. Они сделали для Прюитта все, что могли.
Анджелло присел на пары рядом с Прюиттом и поздравил его с успешным выполнением операции. Затем к койке Прюитта потянулись остальные заключенные и с интересом слушали его рассказ о том, как он провел трое суток в карцере. Последним к Прюитту подошел высокий с проницательным взглядом человек, до этого спокойно сидевший на нарах неподалеку и внимательно прислушивавшийся к рассказу Прюитта.
Прюитт лежал па нарах, закутавшись в одеяло, и с радостью принимал поздравления от товарищей по бараку. Он был страшно доволен тем, что сумел перенести истязания в карцере и теперь мог считать себя равным с Анджелло и остальными заключенными в этом бараке.
В
Заключенные реагировали на случившееся в общем так же, как и солдаты роты. Кроме Прюитта и Анджелло в тюрьме отбывали наказание еще несколько солдат из их полка, и они тоже знали Блюма. Все, без исключения, осуждали его. По их высказываниям можно было понять, что, будь у них то, что имел Блюм, они никогда не пошли бы на самоубийство. Большинство заключенных поступок Блюма очень разозлил.
Прюитту рассказ Анджелло показался чем-то потусторонним. Он никак не мог себе представить, что и как произошло.
— Ты говоришь, он сунул ствол винтовки в рот и пальцем ноги нажал курок?
— Да, — ответил Анджелло.
— И ему разнесло полчерепа?
— Ну конечно.
— Его будут здесь хоронить?
— Да. На солдатском кладбище. Никто не знает, где его родители.
— Не очень-то приятно лежать на солдатском кладбище. Ты когда-нибудь был там? Кладбище находится за гарнизонной прачечной.
— Нет, никогда не был и не пойду. Делать там нечего.
— Хотел бы я знать, что заставило Блюма застрелиться, — сказал Прюитт.
— Наверное, все-таки он был чокнутый.
— Он не был чокнутый.
— Был.
— Блюм меньше всего был похож на чокнутого. Какого черта вы так думаете о нем?!
— Наверное, он очень переживал, когда его стали подозревать в гомосексуализме.
— На гомика он тоже совсем не похож.
— Знаешь, мне хотелось поговорить с ним тогда, после нашей драки, — признался Прюитт. — Сказать ему, что я дрался с ним не потому, что он еврей, и не по каким-то там личным мотивам. Я собирался это сделать на следующий день, а ночью меня арестовали.
— Ты зря думаешь, будто он застрелился из-за того, что ты уложил его тогда.
— Я мог бы и не уложить. Мне просто повезло.
— Знаешь, Хэл давно предсказывал, что Блюм когда-нибудь покончит с собой.
— Бой у нас был равным, я бы даже сказал, что мне досталось больше. Если бы нас не остановили, мне бы туго пришлось. Мне очень не хочется думать, что я в какой-то мере повинен в смерти Блюма.
Они оба замолчали.
— Странно… — вяло произнес Анджелло. — Был человек, и вдруг нет его.
— Да, странно, — ответил Прюитт. — Не могу понять, что заставило Блюма так поступить.
Эти слова были сказаны как раз в тот момент, когда к койке Прюитта подошел высокий человек с проницательным взглядом и сел рядом с Анджелло. Без всяких усилий со своей стороны он притягивал к себе внимание всех, подобно магниту.
— Каждый человек имеет право убить себя, — мягко произнес он. — Это единственное неотъемлемое право, которое имеет человек, — право распоряжаться своей судьбой. И этого права никто у него отнять не может. Но к сожалению, судьба — единственное, чем может распоряжаться человек.