Отто Шмидт
Шрифт:
«Он утверждал, что теория будет жить и развиваться, так как в ней отражена какая-то существенная часть объективной действительности. В то же время его очень тревожила ее дальнейшая судьба. Беседуя в августе 1956 года, то есть незадолго до смерти, с академиком A.B. Топчиевым о положении в науке, о космогонии, Отто Юльевич просил оказать содействие в дальнейшей работе коллективу его сотрудников. «Мне сейчас уже очень трудно писать самому, — сказал он, — я думаю, что не так важно, будет ли на книге стоять мое имя или имена соратников, важно, конечно, ее написать» (Яницкий, 1959, с. 32).
Положение Шмидта в ученом сообществе получило отражение и в советском искусстве того времени. На картине «Президиум Академии наук обсуждает великий сталинский план преобразования природы»
Их последняя встреча состоялась в мартовские дни 1953 года в Колонном зале. Отто Юльевичу, одному из немногих, было позволено на протяжении получаса сидеть на стуле во время церемонии прощания с властелином. Какие мысли и воспоминания посетили ученого, нам не дано узнать — сам он на эту тему предпочитал не высказываться, что по-своему показательно. Не случайно его сын и биограф С. О. Шмидт отметил вполне определенно: «Отношение Отто Юльевича к Сталину трудно определить однозначно. Отто Юльевич не говорил о нем и о встречах с ним… Отто Юльевич упоминал имя Сталина в статьях и выступлениях, как было принято в те годы… Не делился впечатлениями от теоретических трудов Сталина… Написанное и содеянное Сталиным не было предметом обсуждения, а тем более спора и воспринималось как данность. Отто Юльевич, конечно, ощущал не только мощь положения Сталина, всевластие его и значимость личности» (с. 201). Точно так же мы не знаем о реакции Отто Юльевича на известие о смерти другого злого гения эпохи — А. Я. Вышинского, последовавшей в 1955 году за рубежом: уж лучше тому не возвращаться на Родину! Определенно Шмидт был поражен содержанием закрытого письма о культе личности Сталина, оглашенного на XX съезде в феврале 1956-го. Ему, практически ежедневно бывавшему в Кремле, откуда с Варварки (где располагалось ГУ СМП) было всего 15 минут пешком, ничего не было известно об истинных причинах гибели Серго Орджоникидзе!
На исходе жизни он сохранял интерес к прекрасному, носителем которого оставалась для него живопись. «Когда после резкого обострения болезни в 1953 году Отто Юльевич уже не мог ходить, он говорил по поводу выставки картин Дрезденской галереи, что, быть может… удастся организовать, чтобы ему разрешили как-нибудь, сидя в кресле, «походить» по выставке. Все та же жажда жизни и красоты!» (Козловская, 1959, с. 213). Живо реагировал на происходящее в академии, приветствуя пополнение Отделения физико-математических наук осенью 1953 года двумя новыми академиками без обязательного член-корского стажа: одним из них был С. А. Лебедев, создатель одной из первых советских ЭВМ, другим — А. Д. Сахаров. Сохранялся у него и интерес к Арктике, над которой долгое время висела завеса секретности, что подтверждают воспоминания академика А. Ф. Трешникова, относящиеся к 1955 году. «Через два дня после возвращения, — пишет этот полярник, — тогдашний начальник Главсевморпути В. Ф. Бурханов мне сказал:
— Вас хотел видеть Отто Юльевич Шмидт. Он лежит дома тяжелобольной. Вот номер телефона его квартиры, договоритесь и навестите его, но учтите, что у него туберкулез горла и ему много разговаривать нельзя. Но он очень хотел поговорить с вами о последних исследованиях в Арктике.
Я в тот же день позвонил по телефону, и мне ответил женский голос, что завтра, 25 апреля, я могу прийти к Отту Юльевичу домой.
— Только учтите, пожалуйста, — добавила женщина, — врачи не разрешают Отто Юльевичу много разговаривать.
Я был очень взволнован предстоящим визитом… Говорят, он был всегда слаб здоровьем, но какая же сила духа жила в этом человеке, чтобы совершить дела, каждое из которых в отдельности явилось бы украшением биографии любого другого человека… Меня провели в спальню. «Здравствуйте, мой дорогой, — ответил Отто Юльевич неожиданно громким и звонким голосом и продолжал: — Я читал некоторые сведения из газет о работе вашей дрейфующей станции, и мне захотелось повидать современного полярного исследователя и поговорить с ним». Я удивился бодрости его голоса. Но больше всего меня поразили его глаза: синие-синие, с искорками неподдельного интереса… Большой интерес Шмидта вызвало мое сообщение о том, что на дрейфующих станциях исследователи живут в портативных домиках, в которых температура регулируется автоматическими устройствами, что на льдины завозятся тракторы, что на нашей льдине был даже вертолет.
— Это великолепно! — воскликнул Отто Юльевич. — Явления природы требуют длительных наблюдений квалифицированных специалистов, а чтобы их труд был производительным, необходимо создавать для их работы нормальные условия.
Мой визит к О. Ю. Шмидту длился не двадцать минут, а почти два часа. Я не раз порывался уйти, но Отто Юльевич усаживал меня жестом руки на стул и продолжал задавать вопросы. Я рассказывал ему о работе не только на дрейфующих льдах в Арктическом бассейне, но и на береговых полярных станциях, о плаваниях караванов судов по трассе Северного морского пути, о научно-оперативной работе по обслуживанию мореплавателей прогнозами погоды и ледовых условий.
— Да, это колоссально! Как все изменилось по сравнению с тем, когда мы начинали! — комментировал мой рассказ.
Наконец, в спальню вошел врач и строго сказал, что дальше разговаривать нельзя… Я пожелал Отто Юльевичу быстрого выздоровления, и меня вежливо выпроводили из квартиры. Выйдя, я думал: «Что же было главным в жизни этого замечательного человека? Вероятно, Арктика! — ответил я себе. — Иначе он не растрачивал бы так свое здоровье, а был бы хорошим кабинетным ученым… Да, главным в жизни Отто Юльевича Шмидта была Арктика» (Трешников, 1985, с. 163–165). Очевидно, такая точка зрения правомерна, хотя, возможно, наравне с остальными.
Член-корреспондент АН СССР Б. Н. Делоне вспоминал о последних днях Шмидта: «В июле 1956 года незадолго до смерти Отто Юльевича мы пришли к нему, тяжело больному, приветствовать его от лица Всесоюзного съезда математиков, тогда происходившего. Пришли алгебраисты — А. И. Мальцев, А. Г. Курош, И. Р. Шафаревич, Д. К. Фадеев, Д. Я. Куликов и я. Хотя с телом Отто Юльевича, очевидно, было совсем плохо, голова его все так же величественно покоилась на подушках и все так же были светлы его мысли. Мы с ним, не скрывая этого, очевидно, прощались навсегда. Отто Юльевич сказал: «Я благодарю судьбу, благодарю за ту жизнь, которую она мне дала. Сколько было хорошего и сколько интересного! Я не боюсь умирать», а затем, посмотрев на меня, вдруг улыбнулся и еще пошутил: «Об одном, может быть, я жалею, что так и не сделался заправским альпинистом». Все мы ясно чувствовали, что от нас уходит один из самых интересных людей современности, таланты и интересы которого простирались от абстрактной алгебры до руководства снабжением Москвы в самые трудные годы, от обсуждения вопросов философии до практического руководства освоением Северного морского пути. В одном лице соединялись ученый, политический деятель, организатор и человек необыкновенного личного обаяния. Личность Шмидта — редчайшее явление, и те из нас, кто имел с ним близкие личные отношения, счастливы, что им привелось их иметь» (1959, с. 183).
Здоровье его продолжало ухудшаться, и в самом начале осени 1956 года он скончался на даче в академическом поселке Мозжинка под Звенигродом (Подмосковье). Умирая, он, видимо, не думал о том, что его жизнь ученого и полярника пришлась на пору, о которой поэт написал:
А мы такие зимы знали, Вжились в такие холода, Что даже не было печали, А только гордость и беда…Все это он пережил, и его пережитое теперь оказалось достоянием официальных сообщений и некрологов на страницах официальных изданий, став со временем частью советского периода российской науки. Без вклада Шмидта он останется просто неполным…