Ответ

Дери Тибор

— Что с тобой, малец? — улыбнулся Балинту пожилой рабочий из первой шеренги. — Ты чего это так испугался?

— Небось полицейского увидел, — хохотнул потный, похожий на мясника верзила.

— А то и двух сразу.

— Не трусь, сынок, не укусят, — вмешалась стоявшая в дверях бакалейной лавчонки толстая женщина в халате и шлепанцах, с сумкой в руке. — Полицейских бояться не надо, тоже ведь люди!

Опять кто-то горестно вскрикнул, только чуть тоньше и слабее. Над Балинтом, едва не задев, пролетела какая-то птица. — Ой, пресвятая дева, — причитал вдалеке слабый старушечий голос из окна второго этажа. — Пресвятая дева заступница! Да поймайте же ее!

Люди

останавливались, оборачивались.

— Поймайте, бога ради… Вон она над Дейчем летит, над пекарней… Поймайте, люди добрые!

Люди с любопытством вертели головами, отыскивая вылетевшую из окна канарейку. Но крохотная птичка, по-видимому, устроилась где-нибудь на оконном карнизе или за лепными украшениями и некоторое время не показывалась. Ее хозяйка, бедно одетая седая старушка, ломала руки и причитала так жалостно, высовываясь из окна, что демонстранты — их было около сотни — остановились все, как один. — Поймайте ее, люди добрые, помогите мне, — взывала старушка, — ничего и никого ведь нет у меня, только она, моя единственная, негодница моя! — Какой-то прыщавый подросток принялся было насмехаться над старушкой, но его тотчас одернули. — Да ладно, чего там, — буркнул подросток, как видно устыдясь, — сейчас разыщу ей пичугу.

Смотреть вверх было трудно, солнце слепило глаза. Однако люди старательно осматривали фирменную вывеску над пекарней Дейча, балюстраду балкона над нею, все оконные карнизы, крышу, желоба водостока; канарейки нигде не было. Напрасно, искали ее и на соседних домах. Кто-то снизу посоветовал не отходившей от окна, совсем отчаявшейся старушке: — А вы покличьте ее! — Манди, Мандика моя, — тоненьким голоском закричала старушка, — ступай домой, Мандика! — Услышав знакомый голос, канарейка вдруг взмыла в воздух с соседних ворот и, быстро-быстро махая крылышками, полетела к хозяйке. Люди с любопытством следили, залетит ли птица в окно. Но, подлетев к простертым рукам старушки, канарейка вдруг передумала, описала широкую дугу и села на решетку балкона, как раз напротив своего окна. Внизу засмеялись.

— Да вы не бойтесь, мы ее поймаем! — прогудел под окном старушки веселый густой голос. Кто-то забежал в дом напротив, но, пока добрался до второго этажа и позвонил в квартиру, канарейка спорхнула с балкона; словно дразня хозяйку, она снова и снова подлетала к ней и опять под острым углом уносилась прочь. Иногда, притомившись, она садилась отдохнуть на фонарь, на вывеску пекарни, на какой-нибудь балкон или афишную тумбу; однажды подлетела к открытому окну в доме напротив, села на подоконник и, повернув головку к хозяйке, выпятив зоб, издала громкую победную трель. — Не следовало бы этакую пичугу малую в клетке держать! — сказал один рабочий. — Так ведь они в неволе и рождаются, — возразил другой, понимавший толк в канарейках, — на свободе дня не проживут, погибнут. — А шутница-птичка, сверкающий на солнце золотой шарик, опять пропорхнула у них над головами.

Теперь она летала все ниже, по-видимому, начала уставать. Люди пугали ее, размахивая руками, то там, то здесь в воздух взлетали нацеленные в нее шапки и крутящиеся вокруг своей оси мягкие черные шляпы. — Да вы, мамаша, не бойтесь, — утешали рыдавшую старушку, которая ни на миг не отходила от окна, — мы ей вреда не сделаем! — Самые нетерпеливые, правда, уже шагали к проспекту Андраши, но большинство, разгоревшись от сочувственного и охотничьего азарта, еще следило за порхающей в лучах солнца пичугой, которая, опьянев от ощущения свободы, вилась над их головами, словно под со мягкими теплыми перышками поселилась сказочная фея.

Балинт лишь мимолетно

оглядел увлеченную милосердной игрой толпу. Едва канарейка первый раз взмыла ввысь, он увидел в конце улицы Оченаша. С глазами, полными слез после пережитых волнений, мальчик стал продираться к нему сквозь беспечно глазевшую в голубое небо толпу; никто не обращал на него ни малейшего внимания. Однажды он угодил локтем в бок веснушчатому рыжему пареньку в сильно обтрепавшейся одежонке, тот было ругнул его, но Балинт не ответил, упорно протискиваясь сквозь оживленную, смеющуюся толпу, сгрудившуюся под окном старушки. Вдруг пожилой человек, по виду чиновник, тронул его за плечо. — А что, сынок, не можешь ли ты на этот фонарь влезть? Мне, понимаешь, животик малость мешает, — добавил он, похлопав себя по животу, — а тебе это раз плюнуть, верно? Приметил я, что канарейка уже второй раз на этот фонарь садится. Если она подлетит сюда еще раз…

Балинт невольно измерил глазами фонарный столб. — Манди!.. Мандика!.. А ну, сюда лети, сюда, сюда! — слышались со всех сторон веселые, добродушные и насмешливые голоса. Кто-то присвистнул по-канареечьи, да так похоже, что все обернулись в его сторону.

— Ну, полезешь? — спросил чиновник.

— Оставьте меня в покое! — крикнул Балинт, белый как мел.

Он догнал Оченаша как раз на углу. — Где тебя носило? — спросил тот с усмешкой. По его лицу было видно, что он ничего не знает. Прошло не более получаса, как Балинт потерял его из виду на улице Розы, но полицейские сабли, обрушившиеся на головы людей, женщина с окровавленным лицом, безглазая лошадь, рассеченная голова дяди Иштенеша десятикратно умножили для него время.

— Ты еще не знаешь?

— Не слышу, — отозвался Оченаш.

— Ты еще не знаешь? — повторил Балинт громче.

— О чем?

Из глаз Балинта катились слезы. — Там людей убивают.

— Где?

Балинт рукой показал назад. — О чем ты? — У Оченаша внезапно побелели губы. — Кто убивает?

— Полицейские.

— Дурень!

— Да правда же!

Глаза Оченаша буравили заплаканное лицо Балинта. — О чем ты? — спросил он опять. Балинт кулаком утер лицо, сжал зубы. — Дяде Иштенешу голову рассекли… насовсем, — выдавил он почти по слогам. За его спиной весело шумела беспечная толпа, охотясь за канарейкой, но острый слух Балинта, настроенный на более длинную волну, различал и приглушенное расстоянием смятение голосов с проспекта Андраши.

— Голову рассекли? Кому?

Балинт сделал глубокий вдох. — Дяде Иштенешу.

— Где?

— Вон там, на углу лежит.

Оченаш бросился туда — только сотня шагов отделяла труп от забавлявшейся посреди улицы толпы. — Нас убивают! — издали закричал Оченаш задыхающимся визгливым голосом. Подбежав, не остановился, локтями пробивая себе дорогу между недоуменно расступавшимися перед ним людьми. — На проспекте Андраши фараоны набросились на наших, — кричал он, надрываясь, — женщин, детей убивают, женщин, детей…

— Да что случилось?

— О чем он?

Словно подхваченные ветром, люди теснились к Оченашу. А тот, неотступно сопровождаемый Балинтом, уже вырвался из гущи толпы, в несколько прыжков опередил самых первых и повернулся к ним лицом.

— Товарищи, — крикнул он, — полиция без всякого повода с саблями набросилась на рабочих, просивших работы и хлеба! Убивают тех, кто месяцами, годами не может получить работу, чьи дети помирают с голоду прямо на улицах. Венгерский пролетариат не потерпит такого подлого нападения. Товарищи, мы защитим наших женщин и детей, теперь уж все равно, от чего помирать — от голода или от полицейской пули!