Ответ
Шрифт:
— Тут ведь о долях секунды речь, крестный, — прерывающимся голосом продолжал Балинт, — о нескольких долях секунды, от которых зависит, спасены оба или оба попались. Или — или! Так вот, правильно ли, что он руку отпустил?
— Правильно ли, спрашиваешь?
— Да, правильно ли, что отпустил, — повторил Балинт. Он требовательно смотрел на крестного, и Нейзель не выдержал этого взгляда, обжигавшего ему глаза непереносимым светом нетронутой еще невинности, всей страсти и любопытства молодости, — не выдержал, отвернулся. Когда человек, следуя будничными путями жизни (на улице, дома, на работе) — путями, которые милосердная привычка оснащает знакомыми по большей части предметами и событиями, — видит вдруг устремляющийся к нему тысячерукий образ истинной страсти с опасно пылающим взором, он непроизвольным
— Если точно это, что иначе и он бы в беду попал, — проговорил Нейзель, — тогда…
Мальчик горячо затряс головой. — Не точно! В том-то все и дело, что не точно! Тот, кто наверху сидит, может быть, думает, что это точно, потому что страшно ему, но это не так!
— А как?
— Тот, кто внизу, — упрямо продолжал Балинт, — тот, наоборот, думает, что обязательно спасся бы, если бы еще самую чуточку его поддержали за руку. Но и он потому так думает, что боится, значит, это тоже не верно!
— Да что же верно? — спросил Нейзель недовольно. Мальчик опять повторил. — Ни то, ни другое!
— Да как же так?!
— В том все и дело, крестный! — воскликнул Балинт. — Если и то и другое не наверняка, как поступить тогда? Может, тому, кто наверху сидел, следовало все же рискнуть ради того, кто был внизу? Речь-то идет о двух дружках закадычных, которые друг другу в верности поклялись не на жизнь, а на смерть!
— Если так, рискнуть следовало, — совсем помрачнев, сказал Нейзель. Ему не нужно было много раздумывать, чтобы понять: мальчонка выложил перед ним на ладони самый важный, быть может, вопрос коротенькой своей жизни и теперь ждет ответа. Ответственность, которую этот пожилой человек отчетливо чувствовал, давила ему на затылок, лишала твердости духа и мужества, и без того уже сильно подвергнутых испытаниям за минувшие двадцать четыре часа. — Следовало? — вскрикнул Балинт, помертвев. Нейзель беспомощно закрутил головой. — Ну, все ж таки как тебе сказать… Вообще-то мне и того, другого, надо было бы послушать, чтобы мнение высказать!
— Но ведь я и за него говорю! — прервал его Балинт. — Я же сказал: он уверен был, что его схватят, если он в тот же миг руку мою не выпустит.
Нейзель откашлялся. — Ну, если он уверен был…
— Да, — твердо сказал мальчик, — он так думал. Но почему он, тот, кто наверху сидел, почему он не подумал, что, может быть, ошибается!
— Почему не подумал, что ошибается? — медленно повторил за ним Нейзель.
— Да! — горячо воскликнул Балинт. — Ну ладно, пусть не подумал, все равно он должен был рискнуть, разве нет?
— Послушай, Балинт, — сказал Нейзель, вдруг теряя терпение, — от твоих поворотов голова кругом идет. То так рассказываешь, то эдак… Ежели друг твой руку твою отпустил и тебя в беде бросил, потому что ничем не захотел рискнуть ради тебя, значит, он прощелыга, и все.
Бледное лицо Балинта внезапно запылало, на лбу проступил пот. — Прощелыга? — повторил он медленно, как бы проверяя слово на вкус губами и языком. — А с чего вы взяли, крестный, будто он мой друг? Думаете, речь обо мне? — Впервые с самого начала разговора Нейзель посмотрел мальчику в глаза, и его взгляд вдруг смягчился: он понял, что Балинт из мужской стыдливости пытается скрыть свое отчаяние, горечь. И раздражение, закипавшее было в душе старого рабочего, сразу же сменилось великой жалостью. — А я-то решил, что ты о себе, — сказал он тихо. — Видать, не разобрал как следует… Да, может, не такой уж он хороший друг, тот, о ком ты говорил?
Балинт смотрел в пол, который под испытующим светом разгоравшегося утра постепенно выставлял напоказ всю свою грязь. — Как же не друг! — возразил
— А другой что ответил? — спросил Нейзель.
Балинт не отрывал глаз от пола. — Ответил, что доверяет.
— А тот все-таки отпустил его руку?
— Нет, — сказал Балинт. — Не отпустил он.
Нейзель наклонился к нему. — Не расслышал!
— Не отпустил он его руку, — громче проговорил Балинт.
Нейзель оторопело уставился на мальчика. — Да ведь ты говоришь, что отпустил?
— Вообще-то он не отпустил… только хотел отпустить. Но это уж не велика разница, правда?
— Да как же, черт побери, не разница? — опять теряя терпение, воскликнул Нейзель.
— Не велика разница! — повторил мальчик упрямо. — Он захотел отпустить, а это такое же предательство, как если бы уже и впрямь отпустил. Если они поклялись друг другу в верности, не на жизнь, а на смерть, значит, не мог он захотеть покинуть этого, или же дал тогда ложную клятву. — Беспощадно суровые серые глаза Балинта опять глядели на крестного. — Если бы я сидел наверху, на ограде той, крестный, я б не то что не отпустил, а еще крепче держал бы его руку.
— Да почем же ты знаешь, что он хотел отпустить руку?
— Его рука вдруг ослабела, — громко сказал Балинт.
— И он твою руку выпустил?
— Он не выпустил руку того, другого, — так же громко проговорил мальчик и опять беспощадным открытым взглядом посмотрел Нейзелю в глаза, — не успел. Потому что другой почувствовал, что рука его друга ослабела, и сам отпустил ее.
— Зачем? — спросил расстроенно Нейзель.
— Чтобы обошлось без предательства, — сказал Балинт. — Потому что этот, второй, он такой человек, крестный, которого жизнь уже по всякому мяла и била, так что он ни от кого ничего даром не примет, разве от того только, в ком до конца уверен.
Нейзель бросил на Балинта недовольный взгляд. — Худо рассуждаешь, сынок, — проговорил он, опуская ему на плечо тяжелую рабочую руку, — так рассуждаешь, словно вчера только то и случилось в Пеште, что кто-то тебя в беде покинул. Сто тысяч вышло вчера на улицу, а ты знай о своем твердишь. Не то важно, что один человек тебя предал, а то, что весь пролетариат венгерский предали. Об этом лучше подумай!
Часам к семи утра большую часть арестованных, в том числе Балинта и Нейзелей, выпустили, предварительно записав их данные. Балинт отправился прямо на завод, в контору. Инженер Рознер, узнав, что за участие в демонстрации он был взят под стражу и ночь провел в полиции, тотчас выдал ему трудовую книжку. Заплатил за неделю вперед и, хлопнув по спине, выставил за дверь помертвевшего, лишившегося языка парнишку. — Весьма сожалею, — бормотал инженер, за плечо подталкивая его в коридор, — что позволили им поймать себя! — Балинт не пошел в генераторную прощаться, лишь забрал свои вещи из раздевалки, но в воротах столкнулся с выходившим после ночной смены Оченашем. — Ты куда? — спросил Оченаш. — Расчет получил, — ответил Балинт.
Оченаш вытаращил глаза. — За что?
— За то, что в кутузке ночь провел.
— А зачем выболтал, ты, образцовый?
Балинт не ответил. — Тебя не выставили? — спросил он. Оченаш ухмыльнулся. — А за что?
— Ну, коли так, устроим прощание, — не подымая глаз, предложил Балинт. — Плачу я.
— Сейчас?
— Ну да, сейчас! — подтвердил Балинт.
— Прямо с утра?
— Да, — кивнул Балинт. — Потом мне будет недосуг.
— Тебе?
— Мне.
Балинту нечасто доводилось пить вино. После третьего стакана, осушенного залпом в пивном зале корчмы на проспекте Ваци, где они устроились за угловым столиком, его серые глаза влажно заблестели, широкие татарские скулы покраснели, а речь, обычно по-взрослому размеренная, неспешная и основательная, вдруг стала спотыкаться перед упрямыми согласными или заносилась ни с того ни с сего и скакала привольно, без узды, опережая мысли. Он сел спиною к стене — чтобы при желании глазеть на редких посетителей, попивавших свое у цинковой стойки — и, уставив на столе локти, положив подбородок на кулаки, смотрел в лицо своему отчаянию из-под упавших на лоб тускло-светлых волос.