Ответ
Шрифт:
Пятая глава
В ту ночь, когда Балинт на грязном полу полицейской кутузки, уронив голову на колени крестной, воевал с наваждениями беспокойного сна, прерывистыми шумными вздохами отмечая приход и уход затаенных под сердцем страхов, то накатывавших на него, то отступавших, профессор Фаркаш бодрствовал в своей лаборатории. Лишь на рассвете он перешел в кабинет и, бросившись ничком на потертый зеленый диванчик, сердцем прикрыв кровавое пятно, похожее на куст, задремал. Проснувшись, метнул взгляд на чуть-чуть посветлевшее окно.
— Долго я спал, Шайка? —
— Десять минут.
— Не больше?
Шайка ответил, не оборачиваясь: — И того не будет.
У профессора затрепетали ноздри: короткий, десяти минутный сон удивительно освежал его, и сладковато-горькая смесь лабораторных запахов, которую уже два десятилетия вдыхал его нос, вдруг неожиданно и свежо поразила слизистую оболочку, вернув к тем временам, когда он, еще студент, взволнованный и стесненный, впервые переступил этот порог. Органы чувств его обладали столь же безукоризненной памятью, как и разум; глаза, уши, нос, кожа радовались каждому новому явлению, как радуются старому другу, чье посещение напоминает о прежних встречах и обещает новое наслаждение. Профессор опять раздул ноздри, кашлянул, потом перевел взгляд на живот, вздымавшийся округлым холмом под клетчатым шотландским пледом. — Выключите свет, Шайка, — проворчал он. Большая лампа под потолком погасла. Профессор Фаркаш напоследок зевнул, ладонью стер с двойного лба прожитый накануне день и сел.
За окном растекался туманный серый свет раннего сентябрьского утра, противно липнул к изъеденному тенями, неумытому лицу обернувшегося к нему адъюнкта. Шипящие горелки Бунзена вновь приобрели свой густой фиолетово-синий цвет, белый эмалевый панцирь центрифуги засветился в сумерках. Запах химикатов под гнетом темноты на минуту опять дал о себе знать.
— Долго я спал? — еще раз спросил профессор, медленно поворачивая к адъюнкту припухшее, одеревеневшее лицо.
Шайка вернулся к своему рабочему столу.
— Десять минут.
— Я думал, десять лет, — проговорил профессор.
Адъюнкт не отозвался.
— Шайка, — сказал профессор, сцепив руки над животом, — уж лучше по возможности выложить все, что накипело на душе, тогда и спится спокойнее. Лучше не отягощать свое душевное хозяйство невысказанными мыслями, которые по ночам не дают спать, — тогда реже вцепляешься самому себе в волосы.
— Так точно, господин профессор, — вымолвил адъюнкт.
— И чаще — окружающим, договариваете вы. А ну, включите-ка опять свет, я плохо вижу вашу физиономию.
Большая лампа под потолком вновь загорелась.
— Это зависит от того, кто для вас есть наибольший враг, — продолжал профессор. — Ведь для кого как. Я по-настоящему только самого себя боюсь. А вы?
— Я тоже только вас, господин профессор, — сказал адъюнкт.
— Что вы болтаете? — взъярился профессор. — Меня боитесь? Да я муху не трону, дурень вы эдакий!
Адъюнкт вновь склонился над колбой. — Возможно.
— Что значит возможно?! — загремел профессор. — Дал я вам когда-нибудь затрещину? Может, нос вам свернул, руку сломал, побил вас?!
— Пока нет, — отозвался Шайка из-под надвинутой на лоб черной шляпы.
Профессор недовольно оглядел лабораторию, в которую сквозь желтое электрическое освещение понемногу
— Только что.
— Будто в корчме! — проворчал профессор, еще раз обозрев все. — Собрали бы грязную посуду, Шайка, да сложили в раковину, что ли! Пропади все пропадом, черт побери, нельзя так работать!
Адъюнкт сложил использованную посуду на огромный черный поднос и понес к мойке. Профессор Фаркаш подошел к столу, сильно потянулся, выдавливая из мускулов и нервов своих миндальную горечь неврастенического пробуждения. — Видите ли, Шайка, — проговорил он, немного успокоившись, — порядок до некоторой степени дело полезное, особенно когда устанавливает его кто-то другой, я же им только наслаждаюсь. Его выдумали одновременно с богом и по той же причине. Но одно из свойств разумного человека — способность, не колеблясь, выскакивать из него прямо в хаос, головой вперед… лишь так может он познать самого себя и окружающий мир. А если со временем заползает обратно, так это признак старости, и только.
Адъюнкт поставил поднос рядом с мойкой и приподнял на минуту шляпу, остужая голову.
— Словом, будь я сейчас несколько более старым, — продолжал профессор, — я, без сомнения, знал бы, куда сунул подарок, который привез вам из Рима. Третий день ищу его.
— На вашем диване, господин профессор, из-под подушки выглядывает какой-то пакет, — сказал адъюнкт.
— Верно! — обрадовался профессор. — Я забыл его там, потому что хотел дождаться, когда мы будем одни. — Он бегом бросился в свой кабинет. — Знаете почему?
— Не знаю, — сказал адъюнкт.
— Потому что Кунктатору я не привез подарка, — сообщил профессор, возвращаясь с продолговатым пакетом под мышкой. — А знаете, почему не привез?
— Не знаю, господин профессор.
— Впрочем, вас это не касается, — проворчал вдруг профессор. — Много будете знать, скоро состаритесь. Вот вам!
Молодой человек принял пакет.
— Спасибо, господин профессор!
— Откройте! — потребовал профессор. — Нет, погодите! У вас уже есть женщина?
Лицо адъюнкта, затененное полями шляпы, потемнело, он не ответил. — Словом, нет, — установил профессор. — Ну что ж, зато теперь будет. Откройте!
В пакете оказалось четыре плоских белых картонных коробки с тисненным золотом факсимиле итальянского коммерсанта. — Две дюжины женских шелковых чулок, — пояснил профессор, — шесть панталон, шесть комбинаций, шесть ночных сорочек, — все на два размера. — Он взглянул на ошеломленное лицо адъюнкта и расхохотался. — Откуда мне было знать априори, какого объема самочку угодно вам будет приодеть! Так что здесь один размер поменьше, Шайка, другой — побольше! По моим прогнозам, первой вас приберет к рукам дама ста восьмидесяти сантиметров ростом и с пышными формами.