Ответ

Дери Тибор

— Она умерла?

— Не знаю, — отрезал секретарь. — И это интересует Женеву?

Игнац положил трубку, несколько обеспокоенный. Он не предполагал, что дело это подымет такую волну. Правда, по словам Шелмеци, «компетентное лицо» из кабинета министров одобрило позицию министерства культов и даже обещало поддержку, но достаточно ли сильна окажется эта поддержка, если министр выступит против него, Игнаца? И если дело действительно столь значительно, как полагает Шелмеци, которого, кстати, в прошлом подозревали в легитимистских симпатиях, не является ли в таком случае его долгом заблаговременно поставить обо всем в известность министра? Который, без сомнения, будет против Фаркаша и, конечно же, не слишком обрадуется тому, что

его сотрудник выступает в защиту интересов профессора, вмешивается, более того, грубо вторгается в университетскую автономию! Государственный секретарь Игнац становился все беспокойнее. Если министр расценит его поведение как личный против него, министра, выпад, что вполне вероятно, то положение сложится весьма щекотливое. Внезапно решившись, Игнац снял трубку и набрал телефон Йожи Меднянской, которую накануне вечером отвез домой после званого вечера у барона Грюнера и с которой расстался лишь под утро.

Йожа сладко зевнула в телефонную трубку; ее нежный голосок сразу вернул его воображение в покинутую утром спальню с шелковой постелью, зеркалом, флаконами, шелковыми туфельками, смятыми подушками, со всеми интимными подробностями и любовными воспоминаниями. Государственный секретарь был галантный мужчина: лишь на пятой фразе он перешел к тому, ради чего, собственно, и позвонил ей. — Кстати, — сказал он вдруг, — я еще вчера хотел спросить: кто вам сказал, что против профессора Фаркаша готовится дисциплинарное разбирательство?

Певица рассмеялась прямо в трубку.

— Отчего вы смеетесь? — улыбнулся и государственный секретарь.

— У меня хорошее настроение.

Игнац тоже засмеялся. — Итак?

— Секрет, — смеялась Йожа.

— Секрет?.. И нельзя открыть даже мне?

— Вам менее всего.

— Даже шепотом?

— Даже шепотом.

Игнац помрачнел. — Зачем вы меня дразните, Йожа?

— У меня хорошее настроение, — проговорила певица глубоким альтом и засмеялась колоратурным смехом. — Но вечером расскажете? — спросил Игнац.

— И не подумаю!

— Почему?

Из мембраны опять покатилась долгая рулада смеха. — Секрет!

Осада закончилась безрезультатно, характер оперной дивы оказался гораздо более стойким, чем ее добродетель. Беспокойство государственного секретаря все возрастало. Мелькнуло подозрение, не сам ли Фаркаш рассказал все Йоже, но Игнац тотчас его отбросил: профессор не потребовал бы от певицы хранить тайну. Неколебимая скрытность прелестной Йожи, очевидно, таила от посторонних взоров некую заинтересованную в деле Фаркаша персону, друга его или врага, но, во всяком случае, особу, имеющую политический вес и не желающую выставить себя напоказ. Дело разрасталось катастрофически, морщины на лбу Игнаца становились все глубже.

Было около шести часов вечера, министр еще работал в своем кабинете. Игнац отправил домой секретаршу и опять сел за письменный стол, лицом к лицу с портретом Иштвана Тисы, изображенном в национальном венгерском костюме, в три четверти человеческого роста. На стене его кабинета нашлось место и для литературы — ее представлял Янош Арань, медной гравюркой величиною в ладонь.

Едва ушла секретарша, как служитель принес ему визитную карточку: Шимон Керечени, главный редактор утренней правительственной газеты, просил немедленной аудиенции. Игнаца охватили недобрые предчувствия. Приказав впустить Керечени, он поспешил, однако, прогнать мрачное выражение с лица, расправил морщины на лбу, открыл в широкой улыбке гнилые, изъеденные зубы, раскинул для объятия руки. — Милости прошу, добрый дружище! — пророкотал он густо и холеными пальцами, самыми кончиками, похлопал главного редактора по хилой спине. Они состояли в весьма дальнем родстве, Керечени женился на троюродной сестре государственного секретаря. — Как поживаешь, милый друг мой?

— Как живешь ты, вождь мой Лаци! — гаркнул в ответ главный редактор. Игнац смотрел на него, прищурясь. — Давненько мы не видались,

любезнейший друг мой, каким ветром тебя принесло? Дурно шла карта нынче ночью? — Хуже некуда, — проворчал главный редактор. — Четырнадцать ставок банк взял!

— Только четырнадцать?

Керечени устремил на Игнаца желтые от разлития желчи глаза и без приглашения опустился в стоявшее у стола кресло. Его успехам на газетном поприще способствовала более всего редкая подвижность его зада, легко перескакивавшего с места на место: за пятнадцать лет Керечени переменил три вероисповедания и шесть политических партий. В тысяча девятьсот двадцатом, после коммуны, он сделал ставку на адмирала Хорти, сменил еврейскую веру на протестантскую; два года спустя, следом за графом Зичи, одним из вождей легитимистов, посетил жившего в эмиграции короля Карла^[77] и принял католичество; по политической линии он перепробовал редакторские кресла чуть ли не всех партий, от социал-демократической до партии национального единства^[78]. Стоило ему углядеть сколько-нибудь завидное местечко, как он немедля занимал его. Керечени прочили великое будущее.

— Ты еще не знаешь о самом последнем скандале? — взглянул он опять на Игнаца.

— О каком именно? — осторожно спросил тот.

— «Мадьяршаг».

— Вчерашняя статья?

— Сегодняшний ответ.

— То есть как? — Государственный секретарь был поражен. — Я проглядел сегодня все газеты, но ответа не видел.

Керечени щелчком выбил сигарету из лежавшей на столе золотой сигаретницы, закурил. — Сегодня под вечер в редакции «Мадьяршаг» некий Миклош Фаркаш, старший лейтенант от артиллерии, насмерть избил Гезу Шике, выпускающего этой газеты.

Игнац опустился на ближайший к нему стул. — Насмерть?

— Маленькая стилистическая гипербола, — поправился Керечени. — Насмерть не насмерть, но идиотом останется.

— Миклош Фаркаш?

— Племянник профессора университета Зенона Фаркаша, — кивнул Керечени. — Красавчик, косая сажень в плечах, усики, черные миндалевидные глаза, все машинисточки редакции сходу в него втюрились.

— Покуда он избивал Шике? — тупо спросил Игнац, которого неожиданная новость явно вывела из душевного равновесия.

— Он бил его не в редакции, а в наборном цехе, — сообщил Керечени. — Шике как раз правил там корректуру, однако старший лейтенант не поленился и отправился за ним. И странное дело, наборщики почему-то не вступились, — добавил он с ехидной усмешкой. — Должно быть, еще и злорадствовали: пускай себе пожирают друг дружку.

— Пожирают друг дружку? — машинально повторил Игнац.

— Сперва он по всем правилам представился этому Шике, — рассказывал Керечени с видимым удовольствием, — а потом отвесил ему такую пощечину, что, не будь там наборных столов, Шике грохнулся бы наземь. «За форменную клевету полагается пара форменных пощечин! — объявил, по словам свидетелей, наш герой. — Так что, пожалуйте поближе, получите вторую!» А так как Шике, по-видимому, не был к тому расположен, молодой человек сам шагнул к нему, схватил за нос, крутанул как следует и залепил вторую пощечину, в полцентнера весом. Шике попытался было защищаться, но Фаркаш выхватил шпагу и стал плашмя колотить его по голове, прогнал по всему наборному цеху, бил до тех пор, пока наш незадачливый коллега не потерял сознание.

Игнац был сражен. Его намерение тихо-мирно предать дело Фаркаша забвению вновь оказалось под угрозой. Вплетались все новые события, новые лица, новые слои общества, порождая новые столкновения интересов. — А в чем, собственно, суть обвинений в адрес профессора Фаркаша, вождь мой Лаци? — спросил Керечени. Игнац уставился на него с тревогой. — Уж не собираетесь ли и вы откликнуться?

— Замолчать эту историю невозможно, — возразил редактор. — Нельзя терпеть, чтобы журналисты подвергались смертельной опасности во время исполнения служебных обязанностей.