Ответная угроза
Шрифт:
— Лейтенант, товарищ генерал, — поправляет диверсант.
— Мне виднее, товарищ старший лейтенант. Иди, делай представление на весь личный состав. Всем — медаль «За отвагу», если есть такая — «За боевые заслуги». И наоборот. Особо отличившимся — «Красную звезду». Тебе и второму ротному — «Красное знамя». За такое вам можно и Героя дать, но это такая длинная история…
— Служу Советскому Союзу! — на мгновенье свежеиспечённый старший лейтенант принимает стойку «смирно» и козыряет так лихо, что успеваю зафиксировать только уже замершую у головы руку.
— Вольно! — машу рукой в его сторону. Иду наружу, надо посмотреть, в какие точки начштаба наметил вывоз топлива.
15 ноября, суббота, время 09:05
Минск, штаб Западного фронта.
Военный совет фронта.
— О какой, нахрен, социалистической законности ты мне тут далдычишь!? — от хлопка ладонью в сердцах и моего громыхающего гласа присутствующие дёргаются и замирают. Цанава багровеет.
— Почему вы не печётесь о законности на допросах?! — мне не удаётся унять вырвавшегося и разбушевавшегося джина ярости. — Считаете, советскому генералу можно в морду насовать, а врагу советской власти нет?! Политесы вокруг него будете крутить?
Кровеносная система Цанавы давно не испытывала таких перегрузок. То краснеет, то бледнеет. Знает кошка, чьё сало слопала. Медленно вдыхаю-выдыхаю несколько раз. Бешенство, получившее выход, ослабевает.
— От кого-кого, а от тебя, Лаврентий Фомич, такой мягкотелости не ожидал. Короче, ты всяко под приказом, и получишь в письменном виде то, что я тебе скажу…
Выглянувшее из-за тучек солнце приветствует меня вспыхнувшим за окном городским ланшафтом. Наши окна на юго-запад смотрят.
— Пойманные на месте преступления саботажники, вредители, диверсанты, тем более с оружием в руках, должны немедленно подвергаться ускоренной процедуре разбора дела полевым трибуналом. Приговорённых к высшей мере вешать публично при максимальном скоплении местного населения. В случае невозможности или затруднений при задержании и аресте означенных лиц военнослужащим РККА и НКВД предписывается применять оружие на поражение. Отдельно указать, что рекомендуется стрельба по ногам, как мера чрезвычайного задержания.
Немного подумав, добавляю:
— Отдельно пояснение командирам НКВД всех уровней: священников униатской церкви заранее считать вражескими агентами.
Мы обсуждаем политику военной администрации на освобождённых, — читай, захваченных, — территориях Западной Украины и Польши. Неожиданно сталкиваюсь с противодействием со стороны многих. Присутствующие делятся на две партии, большей части фиолетово (Арсеньевич иногда подсовывает цветистые определения), меньшая часть — против. Фоминых не поддерживает моих предложений и Цанава вдруг что-то вякает.
Конечно, нехорошо, что не сдержался, зато все как-то в себя приходят. Грешу на маршальские звёзды, как будто мой авторитет ими сильно подкрепляется. Забавно. По одёжке встречают даже те, кто давно меня знает. Сказывается признание заслуг Москвой?
— Я всего лишь хотел сказать, Дмитрий Григорич, — осторожно произносит Фоминых, — что политика наших властей на освобожденных территориях должна быть продуманной и тонкой…
Отступает комиссар, отступает. Поначалу-то стеной встал, нельзя, дескать, так.
— Политика может быть тонкой, толстой или любой другой, — надо окончательно ставить его на место, — но она должна основываться на реальном положении дел. А реальность такова: поляки ненавидят немцев и одновременно — нас. Неизвестно ещё, кого больше. Про войну двадцатого года забыли что ли? Они и дальше вели себя не лучше. Оттяпали от Литвы Виленский край, от Чехословакии — Тешинскую область, блокировали Данциг. Со всеми соседями перессорились…
— Тем более… — Фоминых затыкается от моего запрещающего жеста.
— Наши люди советскую власть любят и уважают. Поляки и западенцы, галичане, ненавидят. Мы можем сделать так, чтобы они боялись. Любви мы не добьёмся.
— Но украинцы тоже наши люди, — всё-таки ставит помеху комиссар. Все остальные напряжённо следят за нашей перепалкой.
— Когда говорим о западных украинцах, слово «наши» надо заключать в большие и жирные кавычки, товарищ корпусной комиссар.
Обращение по званию, а не по имени, это тоже посыл. Давно все это понимают. На того же Цанаву наорал, но обратился по имени-отчеству. Поэтому тот прекрасно понимает, что это всего лишь рабочий момент. Ещё хвалю себя за то, что притормозил присвоение очередного звания Фоминых. Пусть побудет ещё в звании корпусного, а не армейского комиссара. Хватит с него.
— Вы, товарищ корпусной комиссар, предлагаете цацкаться с теми, кто встречал гитлеровцев цветами. С теми, кто устроил массовые убийства евреев. Погромы, грабежи. Причём в тот короткий период, когда наши войска ушли, а немецкие ещё не пришли. Их никто не заставлял, не побуждал это делать. Охотно стали служить гитлеровцам, пошли в полицию, военизированные формирования. Вы их предлагаете считать нашими, товарищ корпусной комиссар?
И взгляд мой становится обвиняющим. Цанава тоже смотрит на комиссара не ласково, вот что интересно. Переобулся? Будем считать, что я его переубедил. Комиссар тем временем слегка белеет.
— Откуда вы знаете, товарищ маршал? — так же осторожно интересуется глава белорусских коммунистов.
— У нас военнопленных очень много, товарищ Пономаренко, — отвечаю, не глядя, лишь слегка склонив голову. — В том числе, с юга. Некоторых ещё летом Рокоссовский захватил. Начитался я их показаний, вернее сводок особого отдела.
— Среди тонких моментов есть ещё вот такой. Поляки немцев ненавидят. Об этом же все знают, так? — дожидаюсь согласных кивков. — Но вы когда-нибудь слышали о польских партизанах, которые всячески вредят немцам? О восстаниях против немецких оккупационных властей? О массовых актах саботажа и диверсий? Нет? Я тоже не слышал, и разведке нашей ничего такого не известно. А почему?