Овадия-увечный
Шрифт:
Овадия еще не проснулся, когда та же сестра зашла в палату и поздоровалась с ним, спросила, как ему спалось, хорошие ли сны он видел? И беседуя так, сунула ему под мышку градусник — измерить температуру. Взяла его руку в свою — посчитать пульс, а после нанесла на ту дощечку какие-то буквы и значки. Узнал Овадия, что нет у него особо опасных повреждений — ничего такого. Ткнул пальцем в градусник и спросил:
— Что это?
Сказала:
— Градусник. — Спокойно и ласково ответила, тоном, который не заставляет сомневаться в добром отношении.
Постеснялся Овадия снова спросить: а что такое градусник? Решил оставить этот вопрос до другого раза.
Всех больных подняли с постелей, чтобы проветрить и убрать палату, прежде чем придет доктор. Опорожнили судна, вытряхнули
— Что тебе делать в больнице, зачем лежать тут, если ты здоров? — И стали подучивать, как притвориться больным.
Хотел Овадия спросить: что там высматривала эта сестрица, зачем щекотала под мышкой стеклянным градусником? Для чего искала пульс? Что написала на своей дощечке? Не кроется ли тут какой опасности? Не сдадут ли меня властям? Но вспомнил вдруг про врача, и охватили его новые страхи: что, если врач возьмет да разрежет ему ногу? И застыли вопросы у него в гортани, ни один не сошел с языка.
Больные, которым разрешали вставать, пошли и уселись в коридоре за стол. И сестра оказалась там — кормила их завтраком. И не так, чтобы всем дала одно и то же, чтобы то, что дала одному, то же самое дала и другому. Нет, — этому дала молоко, а тому чай, этому — кофе, а тому — какао. И с едой то же самое. Этому — хлеб с маслом, а тому — лепешки или сухарики. И все, как записано на дощечке и согласно болезни. А были и такие, которым не досталось ни хлеба, ни сухарей, ни лепешек, а только зеленоватое питье — чтобы очистить желудок и промыть кишки. Как только отвернулась от них сестра, тотчас начали меняться между собой. Этот, которому дала молоко, желал получить кофе, тот, которому достались лепешки, нуждался в хлебе (поскольку родные тайно доставили ему из дому острый сыр). Кончили все есть и пить и вернулись к своим койкам. И Овадию перевели в общую палату, где все остальные больные. Благословен Господь! Если бы не поместили его теперь вместе с другими, умер бы в одиночестве от тоски и страха. Слыханное ли дело — отделять сына Израиля от общины! Растянулись больные на своих постелях, и оказались среди них такие, что громко стонали и охали. Но кто уже отчасти поправился, или болезнь его была несерьезной, делал, что ему вздумается. Этот изучал, как выглядит его моча, а тот рассматривал компресс на ушибе. Но главное, и те и другие вместе старались угадать, что будет сегодня на обед.
Раны Овадии оказались неопасными. Мог бы он дня через два-три встать и вернуться к трудам своим. Избалован с детства не был, если случалось когда заболеть — ну, так болел. Хуже, что ли, он от этого сделался? Только вот беда: проверила сестра его мочу и нашла в ней белок. Посмотрела во врачебный микроскоп и увидела, что есть в моче сгустки и белые крупицы. Простудился однажды Овадия и схватил воспаление почек. А когда пришел врач и стал проверять его, обнаружил на позвоночнике, на пояснице, вздутие и покраснение. Набухло все это место, и жидкость собралась между кожей и мясом. Сказал врач сестре:
— Дерматит у него. — И велел, чтобы не вставал Овадия с постели. Распорядился давать ему такую еду, чтобы не затрудняла пищеварения: молоко и рис, кашу и суп, булочки и мучной соус, но без всяких острых приправ.
Лежит Овадия и думает, что это еще за дерматит, что за дракон такой у него приключился? Лицо его деревенеет и пухнет и становится, как стекло. Веки набрякли, и взгляд затуманен. Моча мутная, и поначалу был в ней даже большой осадок, и вес состава больше тысячи тридцати. Но Овадия не стал отчаиваться. Можно даже сказать: вовсе не чувствовал своих болезней. Полеживал себе, как царский сын, на чистой постели, и кормили его лучшими в мире кушаньями. И не проходило дня, чтобы не сотворили с ним какого-нибудь благодеяния и какой-нибудь милости. Щетку с настоящей щетиной дали — чистить зубы. Белый порошок дали. Окунает Овадия щетку в воду, макает в этот порошок и в рот — и тотчас прохладный дух наполняет всю гортань и ударяет в ноздри, расширяет дыхание и просветляет глаза, и зубы его блестят и сверкают. Мазь дали — руки мазать. Начал Овадия пользоваться ею — зажили на нем все царапины, все трещинки на руках исчезли, все синяки и ссадины, сделалась кожа нежной, как у младенца. А иногда, когда сестра уходит в город и прощается с ним, кладет свою руку поверх его руки, и он чувствует тепло ее ладони у себя на коже, и нет между ними никакой преграды. Если бы Шейне Сарел видела его таким… Не стала бы больше стыдиться его…
Каждый божий день ждал Овадия, что вот, Шейне Сарел придет проведать его. Ведь нетрудно это. Полчаса пути разделяют их. Разве она должна покупать ему какие-то подношения? Даже и не позволяют таскать больным еду из города. Но если бы принесла вдруг что-то приятное и желанное, показывал бы после соседям и говорил: это Шейне Сарел принесла мне! Каждый день, как наступал час посещений, накручивал Овадия пейсы и расчесывал бороду, растягивался на постели и ждал — вдруг придет.
Но Шейне Сарел не пришла.
Провалялся Овадия в больнице почти до самых осенних праздников, до самого Новолетия. [4] Уже мог вставать каждый день с постели и выходить в больничный сад. Новый костыль выдали ему, с резиновой нашлепкой, идет он себе — как по облаку шагает, не слышно ни звука. И врач, и сестра, и служитель по-прежнему добры к нему.
Но нет худа без добра, и нет добра без худа: с того дня, как попал он в больницу, ничего не слышал о Шейне Сарел. Разве она не ведает, где он? Или забыла ту субботу, забыла, как обошлись с ним озорники на танцульках? Разве не видела, как понесли его в больницу? Или, может, сама она больна, не приведи Господь? Прежде, чем сердиться на нее, не лучше ли расспросить о ее здоровье? Но у кого? Больные эти, что лежат здесь в больнице, не знакомы с ней — ни они сами, ни те, кто их навещает.
4
У евреев, как известно, новый год начинается с праздника Рош-а-шана, в первый день месяца тишрей, который приходится на осенние месяцы — сентябрь-октябрь.
Согревал Овадия под ласковыми лучами осеннего солнца свое измученное и побитое тело. Мускулы его сжимаются и расслабляются, напрягаются и растягиваются, и куда бы ни захотел он поворотиться — во всякую сторону с легкостью поворачивается. И даже горб — словно не так уже тяготит спину, не гнет к земле. Будто отсекли от него часть, и уменьшился в размере. Нет у Овадии никаких причин кручиниться и горевать, но все же не может он не тосковать — не приходит к нему Шейне Сарел! И не потому он тоскует, что так уж жаждет увидеть ее, — нет, хочется ему, чтобы она посмотрела на него теперь. Увидела во всем благолепии и во всем достоинстве. Чтобы сделался он ей мил.
Но долго унывать не умел Овадия. Не бывает такого горя, чтобы не нашлось рядом утешения. Ведь не сегодня-завтра выйдет он из больницы, и если она не пришла к нему — что ж, он сам отправится к ней.
Похлопал его врач приветливо по плечу и сказал:
— Сегодня ты молодец, Овадия! — и обещал, что вскоре разрешит ему выйти в город — размять немного ноги.
Сила возвращается к нему. Благословен Господь!
Не раз говорил себе Овадия: экий ты дуралей, Овадия, что ты так торопишься покинуть больницу? Если ты о бадьях своих беспокоишься, так они в надежном месте, хранятся у меламеда. А если о деньгах ты тревожишься, так деньги отданы в залог, и каждый день нарастают на них проценты. И не только что хлеб твой дают тебе здесь задаром и постель не стоит тебе ни гроша, но подумай только! — раньше ты кости глодал, и то не досыта, не каждый день, а теперь лопаешь мясо до отвала. И то, что ты ешь тут в будни, дома не снилось тебе и в субботу. Подумал Овадия: чудеса да и только! Поначалу жутко мне казалось очутиться в больнице, а теперь тяжко с ней расставаться. И как человек, который спешит насытиться перед постом, поскольку знает: завтра не придется отведать еды, так и Овадия — лежит на своей постели и не может належаться, нежится под одеялом и съедает все, что дают, и встречает каждый день с умилением и благодарностью, поскольку знает: не сегодня-завтра конец всему этому счастью.