Овердрайв (сборник)
Шрифт:
— З-Заткнулись! П-песня называется «К-китайские ш-ш-шарики». Не слушая недовольный ропот, Тео снова поднимает уровень звука и берет первые ноты вступления. В глубине здания раздается сирена, и несколько тюремщиков срываются с мест. «Нашли. Сколько у меня минут? Две? Три?» Зал наполнился тихим перебором — не то осенний блюз, не то песни средневековых трубадуров. Всего понемножку: барокко, соул, рок, классика. Зрители затихают. Они слушают Тео и не знают, что его разбитые руки с трудом держат медиатор, что кровь заливает струны, делает их липкими и непослушными. Что она заливает глаза, сочась из рассеченной брови, и Тео уже не видит ни гриф, ни сидящую
— Давай, Тео! — подбадривает сзади Дейл. И Тео начинает петь.
Чекан Д. Безбожное время
Он перешагнул порог грязной, загаженной комнаты и остановился в узком лезвии света, проникающем в неё через дверной проём. Эта помойка не вызывала у него никаких эмоций, в том числе она не пробуждала в нём присущего всем нормальным людям чувства брезгливости. Он видел притоны куда более омерзительные, чем этот, он видел разложение, царящее в них, видел горы шприцов и пустых бутылок, кучи дерьма, лужи мочи и блевотину, которой было даже больше чем всего остального. Да, блевотины он повидал немало.
Он видел женщин, отдающихся каждому, кто ещё способен был взять их. Женщин, переставших быть женщинами. Ещё он видел мужчин, мозги которых сгнили от непомерного количества выпитого, выкуренного и вколотого, а потому думающих гениталиями, близкими к схожему состоянию. Они не перестали быть мужчинами, они просто переусердствовали в этом нехитром деле.
Иногда, редко-редко, он видел их детей, отвратительных и ограниченных уродцев, копошащихся в ворохах грязного тряпья. Если кто-то из них и не познал сладость алкоголя и разврата, то лишь потому, что были слишком слабы, чтоб взять необходимое силой. А иначе было никак.
Он видел…нет, обычно он больше ничего не видел. Живописная картина поганого притона в большинстве своём ограничивалась всем выше перечисленным. Иногда к этому стандартному набору добавлялись ещё полусгнившие матрасы, снующие между мусорных куч и сливающихся в липком экстазе смердящих тел крысы и большие американские тараканы, да уродливое, но оттого только ещё более чудовищное, оружие, вроде тупых ножей, ржавых водопроводных труб с острой кромкой на месте разрыва или сучковатых досок с торчащими из них загнутыми гвоздями.
Гораздо больше он чувствовал без помощи зрения, как бы дико это не звучало. Он вдыхал удушливый смрад дешёвых сигарет, приторно-сладкий аромат горелой травы, вызывающий потуги рвоты запах человеческих испражнений и немытых тел. Запах мужского семени, обильно пролитого мимо неплодоносящих женских тел, запах палёной водки и неразведённого спирта, запах животных, запах разложения, гноящихся
Он слышал хриплые стоны опустившихся шлюх и пропитанные нездоровым весельем визги молодых потаскушек. Слышал пьяную ругань и ругань трезвую, но всегда нецензурную и оглушающую, словно раскаты грома. Слышал предсмертные мольбы и радостные возгласы, почти членораздельную речь и совсем уж дикие животные звуки. Слышал вопли, полные боли и страдания, слышал крики полные восторга и обожания, но зачастую путал их.
Он ощущал под ногой упругость и рыхлость тел, треск ломаемых костей в тщедушных крысиных тушках и хруст раздавливаемых хитиновых панцирей насекомых, ненадёжность прогнивших досок, податливость экскрементов, твёрдость разбитых унитазов.
Но всё это было не существенно и неважно. Это было раньше. Давно, а может быть сравнительно недавно, но это осталось в прошлом. Теперь он знал, что считать прошлым, что настоящим, а что будущим. После того, что произошло вчера, прошлое, каким бы ужасным оно ни казалось, представлялось чем-то чудесным и навсегда потерянным, настоящее бессмысленным, а будущего попросту не существовало.
Все здесь болели, болели страшно и неизлечимо. Венерическая зараза, банальный тиф, вызванные антисанитарией гнойники, из которых со временем вызревали злокачественные опухоли, рак, ВИЧ-инфекция — все страшные недуги, какие только могут овладеть человеческим телом, расцветали здесь пышным букетом и в то же время, казались сущим пустяком по сравнению с другой беспощадной болезнью. Ей не было научного названия, да и обыденного тоже не существовало. Она разлагала души и умы, наравне с телами и все находящиеся в этом грязном притоне были заражены ею. Более того — все они находились в её критической стадии…
— Эй, Джуд! — заорали из кучи тряпья в углу.
В ответ послышалось что-то нечленораздельное.
— Да ты пьян в говно, Джуд, — обрадовалась куча.
— Эта сучка его утомила, — отозвалось тело, лежащее посредине комнаты, и помещение затряслось от оглушительного ржания.
Он громко и выразительно откашлялся и шагнул вперёд, давая тусклому свету, заслонённому его спиной, проникнуть внутрь. Подошва кованого сапога опустилась на что-то мягкое, раздался короткий вскрик, тут же сменившийся страшным сквернословием. Он неторопливо приподнял ногу, позволяя какому-то существу высвободить свою кисть из-под холодной стали его сапог, а затем произнёс, тщательно выговаривая каждое слово:
— Здравствуйте, твари божьи.
— Бог мёртв! — заорали сразу отовсюду дурными голосами. — Якоб убил его! Вот так, да! Тупой выродок Якоб убил твоего сраного бога, поп!
— Я не исключаю этого, — спокойно произнёс он. — Но вы всё равно навсегда останетесь Его творениями.
— Ха, да я знаю эту сальную морду! — крикнул кто-то. — Это ты, Падрэ, да?! Всё не уймёшься старый хер? Своих девок не хватает, пришёл за нашими?!
— Где он? — спокойно спросил Падрэ.
— Кто? — тявкнула какая-то шавка из-под предыдущего оратора.
— Якоб. Где Якоб?
— А-а-а! — страшно взвыл кто-то. — На мужиков потянуло, да, Падрэ?! Правильно, иди, лижи задницу Якобу. Он же теперь твой господин!
— Я жду ответа.
— Он в своей каморке, — сказал тот, что опознал его. — А теперь проваливай отсюда, пока я не отрезал твою набожную башку!
Столь исчерпывающий ответ удовлетворил Падрэ. Он молча кивнул, отчего его широкополая шляпа чуть съехала на глаза, и неторопливо прошествовал через всю комнату к двери, ведущей в коридор.