Овертайм
Шрифт:
Судья вышел в зал в мантии, все как в кино: «Встать», и так далее. Моему лойеру (адвокату) удалось доказать, что у меня достаточно веские причины никуда не убегать, что у меня в Америке дом, что у меня две машины, есть бизнес, что у меня деньги в банке и в ценных бумагах и, в конце концов, еще сезон не кончился, и вообще я веду переговоры с «Дэвилс» о продлении контракта. Суд не взял с меня никакого залога.
Конечно, можно было поднять большой скандал. Человека выдергивают ни с того ни с сего, арестовывают, везут в суд. Я мог два дня просидеть в тюрьме ни за что ни про что, потому что какой-то человек услышал где-то, что я уезжаю, хотя мне еще плейофф играть. Но мы решили, что, поскольку впереди суд, не надо судью напрасно злить и настраивать против себя. После слушания меня отвезли обратно в Нью-Джерси на тренировочный каток, и только тогда до меня дошло, что могло произойти.
Малкович предъявил
Я попал в длинную, изматывающую все нервы историю под названием американское судопроизводство.
Вскоре начались расспросы по иску, перекрестные допросы: адвокаты Малковича вызывали меня, мои адвокаты вызывали его. В общем, процесс раскрутился почти на два года. Для того чтобы выиграть дело, мне нужно было говорить только правду, а правда заключалась в том, что перед подписанием моего контракта Малкович заявил, что у него финансовых претензий никаких ко мне никогда не будет. Это я должен был доказать в суде. Но еще, на всякий случай, когда я подписывал с «Дэвилс» контракт в Москве, я предупредил Ламарелло о своем соглашении с Малковичем и попросил, чтобы он, генеральный менеджер клуба, выяснил поточнее, поскольку я не знаю законов США, имеет ли силу отказ от договора, когда он на словах, но при свидетелях? Лу мне ответил, раз есть джентльменское соглашение, претензий никаких не возникнет. Я еще раз попросил Лу, чтобы он все проверил, не возникнет ли потом каких проблем? На следующий день Ламарелло сказал, что он разговаривал с Малковичем, они обо всем договорились, никаких вопросов не будет. «А если они возникнут, — сказал Лу, — то будут не твои проблемы, а мои».
Так, совершенно конкретно, Ламарелло высказался при моем адвокате (только после этого я подписал контракт), и это оказалось ключевым моментом, о котором я должен был сообщить суду. Именно в нем заключалась та самая неприятная правда, которую я скрывать не имел права. Пресса в Нью-Джерси начала раскручивать историю так, будто я сужу за свои ошибки всю команду «Нью-Джерси». Хотя рассчитался бы Ламарелло с Малковичем сразу, намного дешевле весь этот процесс обошелся бы ему и мне.
Дело в том, что, как только я приехал в Америку, Малкович прислал письмо с предложением обсудить финансовые вопросы. Еще и двух месяцев не прошло, как я поселился в Нью-Джерси, он послал письмо и в «Дэвилс» к Ламарелло, где просил, чтобы с ним как можно скорее связались и каким-то образом рассчитались.
Чтобы вся эта эпопея была понятна американскому жюри, далекому от советской реальности, мне приходилось подробно рассказывать в суде все эпизоды моей запутанной московской драмы конца эпохи Горбачева с расшифровкой абсолютно непонятного американцам неправительственного учреждения — ЦК КПСС. Процесс начался поздней осенью, хотя я надеялся, что он пройдет летом, во время отпуска. Но это было чисто гражданское дело, поэтому нас поставили в очередь, которая подошла где-то в ноябре.
В 1993 году я хорошо начал сезон, играл стабильно. Но потом начались слушания, заседания, адвокаты, вызовы свидетелей с моей стороны, то есть их приезды из Москвы, опять допросы — и так с утра до вечера. Какой-то сумасшедший дом, в котором постоянно работали два адвоката, о чем-то все время спрашивая меня, телефонные звонки, видеокассеты. Дурдом на протяжении двух недель суда. Я совсем не тренировался, так как должен был находиться каждый день в зале заседания, даже когда допрашивали не меня. По американским правилам полагалось демонстрировать свою заинтересованность в исходе дела и чтобы жюри это видело. Я только выходил играть. Причем не от случая к случаю, а принимал участие во всех играх чемпионата НХЛ, которые в этот период проходили. Если матч в другом городе, то команда, как обычно, выезжала на день раньше, я оставался сидеть в суде и только на следующее утро летел прямо на игру, для этого хозяин «Дэвилс» давал мне свой самолет. Бешеная карусель, к тому же такое «удовольствие», как суд, стоило мне огромных денег. Я даже в мыслях не допускал, что будет, если я еще и проиграю процесс. Приходилось концентрировать все внимание, все детали нужно было помнить назубок.
Трудно передать те ощущения, когда ты через переводчика рассказываешь присяжным о своих злоключениях, а потом выходит
Понятно, что в эти дни мне было не до хоккея, но я должен был приходить в клуб и делать свою работу. Кончилось тем, что в одной из игр я получил травму и получил ее исключительно благодаря своему нервному состоянию и полной физической неподготовленности. Пришлось серьезно лечиться, травма больше месяца мешала играть. И хотя я очень добросовестно готовился к своему четвертому сезону в НХЛ — все пошло прахом, весь сезон полетел кувырком.
ЛАДА: Трудно сосчитать, сколько у Славы швов и травм. Сам на эту тему он никогда не говорит. Серьезные травмы, что случились при мне, — это когда он сломал ногу, потом недавно ему прооперировали мениск, а потом авария в лимузине. А такие раны, когда накладывают швы, — это чуть ли не через две игры на третью. У Славы за последний год появилось много новых шрамов. Его как будто сглазили. Летом сидели в компании, приятели ему говорят; вот у хоккеистов лица все изуродованы, зубов нет, а у тебя. Слава, вроде и лицо нормальное, шрамов мало. И в прошлом сезоне, как назло, все ему попадало в лицо; брови уже кромсали несколько раз, клали по двенадцать швов, по восемь, тубы третий раз зашиваются за сезон, то там разорвано, то тут разорвано, то шайба попадет, то клюшкой ударят. Мелкие болячки и синяки я и не считаю, ушибы все время; то в бедро, то в спину. Под шайбу ляжет, а потом всю ночь со льдом спит. И спина от клюшек вся расцарапана. Хоккей, как говорят американцы, тафгейм — тяжелая игра.
Сейчас я даже толком не помню, какую получил травму. Я могу посмотреть в своей книжке — у нас есть такие специальные книжки, куда все записывается, но, по-моему, я растянул связки в колене, потому что дальше я играл в железном наколеннике. Атмосфера в команде получилась сложной. Ребята расспрашивали меня, но в основном их информировала пресса, и верили они ей больше. А пресса поддерживала Малковича. Никто из корреспондентов не присутствовал в суде, но с чьих-то слов они постоянно о нем рассказывали. Хозяину «Дэвилс», наверное, тоже доложили не так, как все на самом деле происходило. Хорошо еще, публика меня не освистывала. Наверное, в Нью-Джерси тогда только настоящие болельщики знали, что творится на процессе. Возможно, искаженная информация придавала нехороший оттенок моим действиям и оказывала давление на присяжных, тем не менее они вынесли такое решение: я ничего не должен человеку, который судился со мной, «Дэвилс» никому ничего не должна и, наконец, Малкович тоже никому ничего не должен. Получилось, что я выиграл, потому что меня судили, но в итоге — оправдали. Стоило мне это «развлечение» порядка 200 тысяч долларов.
Мне пришлось оплачивать не только адвокатов, но и обеспечение собственных свидетелей, потому что их надо было привозить из Москвы, а это значит покупать билеты, платить за гостиницу. Хорошо хоть адвокаты сделали мне скидку, иначе сумма взлетела бы еще выше. Потом еще и Лу помог, кое-какие мне деньги дал. После того как все закончилось, он сказал, что всегда питал ко мне уважение, но теперь испытывает его вдвойне, потому что я смог пройти через такой ад. Но как бы мне ни помогали, этот суд все равно мне стоил больших денег и, прежде всего, загубленного сезона. И возникло какое-то непонятное отношение со стороны людей из клуба, которые не вдавались в подробности дела, но какие-то выводы свои сделали.
Так прошел для меня сезон 1993–94 годов.
А теперь вернемся в Москву начала 1989-го. Я хочу рассказать подробности о «проблеме Малковича».
Итак, я бьюсь за свой отъезд в Америку, но ничего не получается. То же самое происходит и с другими ребятами нашей знаменитой «пятерки», исключая, конечно, Лешу Касатонова. У нас был общий приятель, он и сейчас жив-здоров, интересный, неординарный человек — Лева Орлов. В свое время — диссидент, потом Лев отсидел, говорили, что за антисоветчину. Как-то родственники-музыканты познакомили Льва со своим западным импресарио Малковичем. А надо сказать, что в нашем дерганом отъезде Лев активно участвовал, как мог поддерживал меня, ребят и всячески старался нам помочь. Почему-то Орлов решил, что этот импресарио может мне быть полезен.