Овертайм
Шрифт:
ЛАДА: 11 июня, 1985 год. Мы собрались в этот день заняться машиной и должны были поехать в Подмосковье, договориться о ее покраске. Уже стояли на пороге, когда приехал Толик, Славин 17-летний брат, молодой нападающий ЦСКА, будущая, как все говорили, хоккейная суперзвезда. Он к нам приезжал частенько, нередко ночевал. Хотели оставить Толика дома, включили ему телевизор, а в это время пришла моя подружка: «Ой, а я думала, что мы вечером посмотрим кино». Слава отзывает меня в коридор: «Давай я Толика возьму с собой и заодно проведу с ним воспитательную беседу, а ты посиди дома». Я только и успела ему сказать: «Ты на него сильно не дави». Слава мне: «Не буду. Мне надо с ним больше по игре поговорить». Толик уже выходил на лед несколько раз в чемпионате страны с основным составом ЦСКА.
Они уехали, через какое-то время появился Славин товарищ, Вадим. Мы втроем и ждали, когда братья вернутся.
Часов в девять вечера Слава звонит: «Мы уже приехали в Москву. Мы у трех вокзалов. Сейчас зайду к Зосимову, возьму пару хороших фильмов». От Бори до нашего дома вечером, когда нет машин, минут тридцать ходу. Прошло полчаса, их нет. Половина одиннадцатого — нет, без четверти — нет. Я уже дергаться начала. Без двадцати двенадцать — звонок, я поднимаю трубку. Слава: «Лада, позвони, пожалуйста,
У меня началась истерика, рыдания с причитаниями. Кругом полно милицейских машин, две «скорые помощи». Слава идет мне навстречу, а меня Вадим за руку схватил и говорит: «Замолчи сейчас же. Успокойся и замолчи. Возьми себя в руки». Слава идет, у него растопырены руки, они в крови, вся куртка разодрана, весь бок в крови. Подошел: «Мы разбились, мы разбились, с Толиком плохо». А я его трогаю: целый или нет? Он меня просит: «Останься документы оформить и чтобы машину убрали отсюда». Его врачи уже отводят к «скорой помощи», я за ним иду. Спрашиваю: «А Толик?» Он говорит: «Толика увезли». Но Толик, оказывается, лежал в этой машине. Слава просто не хотел, чтобы я его видела в таком состоянии. Мне потом уже рассказали, что Толику сделали укол в сердце и он четыре часа еще жил.
Мы приехали в больницу, а у Славы начался нервный приступ, его привязали к кровати ремнями. Он отделался сломанными ребрами и ушибом головы. Его выбросило из машины креслом Толика. К нам вышли врачи, сказали, что для Толика нужна первая группа крови. Я — сразу звонить Гене Цыганкову, ребятам-хоккеистам, друзьям. Вадим сразу проверил свою кровь, она подошла. Славину стали проверять. Толик лежал в операционной, весь перевязанный.
Приехал из «Склифосовского» профессор, специалист по черепно-мозговым травмам. Зашел и вышел через десять минут, сказав, что травма такая, что даже если Толик и останется жить, то будет полным инвалидом. На Вадима уже надели рубашку, бахилы, чтобы вести на переливание; приехал Гена Цыганков, другие ребята… Но из операционной вышли врачи, и кто-то Вадима остановил, мол, уже ничего не надо. Я потеряла сознание.
Пришла в себя уже дома. В комнату Гена заходит и спрашивает, есть ли у меня водка. Я показала, где взять, а сил нет, чтобы пойти, какую-то закуску предложить. Но взяла себя в руки, надо что-то на стол поставить, ребят собралось человек шесть. Зашла на кухню и слышу, как они говорят: «Ну что, помянем?» И я поняла — это конец. Больше нет никакой надежды.
Наверное, часов в шесть утра вернулся Слава. Ужасно, когда не знаешь, что сказать в такой страшный момент самому близкому человеку. Слава после той ночи не спал месяца три, лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок. Иногда на балкон выходил, я за ним следом, держала его за рубашку или за джинсы, боялась. Он смотрел вниз с таким лицом…
После смерти брата Слава ни разу не улыбнулся за два года. С ним до сих пор так бывает: сидит, что-то рассказывает, смеется, потом вдруг замкнется, глаза опустит. А как он смотрит на ребят; Федорова, Константинова, Могильного… Они же с Толиком играли, они его ровесники… Слава к ним относится, как относился бы к Толику. Толик в семнадцать лет был здоровее и крупнее Славы. Брюки мужа я ему отдавала, а они ему были внатяжку на бедрах, хотя у Славы будь здоров какие ножищи. Какие Толик подавал надежды! Слава считал, что младший брат будет играть лучше, чем он. Как Слава остался в хоккее — только одному ему известно. Мама ему говорила, что играть он должен за двоих. Я же твердила, что жить он должен для матери и отца. Единственный довод, который я находила, это то, что Толик ему спас жизнь. Значит, так суждено, это судьба. Они были очень близки.
Слава — человек с огромным сердцем. Он таким родился. В нем живет большая любовь к родителям и преклонение перед ними. И такое же отношение было к брату. Если к нему обратиться за помощью, он отдает себя полностью. Поэтому ему в тысячу раз больнее, когда потом возвращается в ответ не «спасибо», а полная неблагодарность, а в большинстве случаев именно так и бывает. Но он все равно не может иначе. Если Слава не в состоянии что-то сделать, он никогда не пообещает, что поможет. Но если что-то в его силах, он обещать не будет, а сделает. Уже приятели забыли о том, что просили, а он, пусть через месяц, но позвонит; ты знаешь, у меня получилось. Была бы у меня волшебная палочка, я бы ее использовала только для одного — чтобы все были живы и здоровы!
Теперь, когда приезжаем в Москву, идем на Долгопрудненское кладбище, там похоронены и Толик, и мой папа, и Славина мама, и бабушка с дедушкой — пятеро. Приехали с Настенькой, подошли к могиле Толика, Настенька смотрит на памятник. Слава взял ее на руки, подошел к бюсту, погладил брата по лицу, и дочка за ним гладит гранит. Он ей объясняет: вот, Настенька, здесь твой дядя, он погиб, когда был совсем молодым мальчиком. Она его спрашивает: «Если я положу цветочек, он будет знать, что я приходила к нему? Он вообще знает про меня?» Слава объясняет, что, наверное, знает. Он теперь ангел, смотрит за тобой и тебя оберегает.
В нем, в его душе, в его сердце смерть брата, и она не уйдет оттуда никогда.
Я думаю, что, когда он смотрел ночами в потолок, наверняка прокручивал в уме эту секунду: если б раньше проехал, если б раньше вывернул, если б поехал другой дорогой, если бы вообще никуда не поехал, бросил ко всем чертям эту машину, которую и чинить-то незачем — старая, вся сыпалась. Наверное, он обо всем этом думал. Наверное, он не обвинял себя, а просто прокручивал в голове без конца этот момент. Я знаю, что единственная его мечта — это вернуться назад и хотя бы на три секунды раньше проехать это проклятое место. А я все твердила и твержу, что это судьба, значит, так было предначертано, ты остался, а его к себе забрали. Значит, по-иному быть не могло, именно в это время и по этой улице вы должны были проехать.
Эта трагедия сильно отразилась на наших с Ладой отношениях. Потому что теперь мои родители категорически возражали, чтобы мы поженились. Ладины, может, уже и смирились, но мои… После поминок, похорон… Мама сказала на поминках: «Ты, сынок, должен жить теперь за двоих, спасибо Господу Богу, хоть одного мне оставил». Мамины слова придали мне силы, чтобы восстановиться после пережитого кошмара. Я долго чувствовал свою вину: почему погиб не я? Следствие, экспертизы — для меня все прошло в тумане. Спрашивали, расспрашивали — все как во сне. Дело не в следствии. Если бы я был виноват: скорость сумасшедшая, пьяный был — тогда понятно, отчего нет Толика. Но я мог честно смотреть в глаза родителям.
Когда Толик был маленький,
Я схватил Толика, стащил вниз. И чувство одновременно и счастья, и злости. Стал кричать на него, а он, ничего не понимая, смотрел на меня. Отец, конечно, узнал, что произошло, и досталось мне прилично. На следующий день он прибил решетки на все окна. Решетки висели долго, пока Толику не исполнилось тринадцать, отец их не снимал. Все удивлялись, проходя мимо, зачем на пятом этаже решетки? Отец всегда за нас был готов оторвать голову кому угодно. Если бы он узнал, что кто-то поднял руку на одного из его сыновей, не важно кто, он бы разорвал на части…
Вот тогда, после похорон Толика, я сказал Ладе: «Не знаю, правильно это или нет, но сейчас жениться — это еще один удар для родителей», Так я был воспитан, так вырос, так понимал то, что произошло. Мы прошли с Ладой и так уже через многое, я сказал ей: «Я тебя люблю, если можешь — наберись терпения. Может, судьба нас еще раз испытывает?»
Тихо-тихо жизнь стала восстанавливаться: хоккей отвлекал от многого. Я часто оставался с родителями. Потом поменял им квартиру, увез с Коровинского шоссе, потому что тяжело им там было, все напоминало о Толике. Перевез в центр, на Большую Грузинскую, купил им новую мебель. Переезд, он тоже отвлекает. Это уже происходило через год, в 86-м, — в тот год чемпионат мира проходил в Москве. Мы выиграли, отец ходил на матчи, мама нет. Когда кончилась последняя игра, поехали сразу к маме. У меня день рождения — цветов море. Мы целую машину цветов ей привезли. Она говорит: «Сынок, ты молодец, ты хорошо играл, похоже, что летал, как за двоих». Она постоянно напоминала мне об этом.
Толик для меня не только младший брат, мы одним делом занимались, он шел мне вслед, как говорят: идет по стопам. Не брат даже, а сын. У нас же почти десять лет разницы. Я так хотел, чтобы он не повторял тех ошибок, которые наделал я, и в хоккее, и в жизни. Иногда жестко, если по-товарищески, по-братски не получалось, я кричал на него. И вдруг Толика не стало.
Когда мама умирала, она мне сказала: «Сынок, живи, у меня. Зла на тебя ни за что нет. Ты сильный».
Я понимал, что мне не удержать Ладу, такую красивую девушку, оказавшуюся в таком ужасе. Но я знал, что должен находиться рядом с родителями, и поэтому с Ладой я общался все реже и реже. Получалось, что как она сидела одна дома, так ничего и не изменилось. И тогда я сказал ей: «Если ты считаешь, что тебе нужно как-то поменять жизнь, ты имеешь на это полное право. Конечно, мне без тебя будет тяжело, но я по-другому поступить не могу».
Я могу только догадываться, что Лада пережила за эти годы — семь лет — до нашего отъезда в Америку. Но зато я узнал, насколько я счастливый человек, потому что судьба подарила мне женщину, которая понимает все, что происходит со мной, которая не предаст никогда, потому что мы прошли через столько мучений и остались вместе…
Однажды я пришел домой и сделал Ладе предложение. 15 марта 1989 года мы расписались. Я старался ускорить процедуру регистрации, потому что вдруг начал бояться, что ее потеряю или что-то может случиться. В ЗАГСе договорился, чтобы все устроили быстрее, чем было положено по закону. Пришли Сережа Макаров, Володя Крутов, Игорь Ларионов с женами, мой близкий друг Витя Гомельский. А Саша Розенбаум принес в подарок немыслимых размеров хохломскую ложку.
Наши отношения выдержали три тяжелейших испытания. Развод и одиночество Лады, гибель Толика и, наконец, эта история с отъездом, когда я мог отправиться совсем в другую, от Америки, сторону. Мы сыграли свадьбу 15 марта, а за два дня до нее — 13 марта — меня водили к министру обороны, когда он сказал, что может сделать со мной все что угодно. И Лада обо всем этом знала.
Наверное, как награда за все мучения, наша семья оказалась в совершенно сказочных условиях для советского человека: большой собственный дом, довольно приличная, даже для Америки, зарплата. Так у нас началась совершенно новая семейная жизнь, мы же за семь лет почти никогда не жили изо дня в день вместе больше трех недель отпуска. Даже не представляли, как это выглядит. Опыт был прежней жизни — это когда ты приезжаешь домой два раза в месяц на воскресенье или убегаешь со сборов, чтобы тайно повидаться. В последний год перед отъездом я сидел каждый день дома, но была иная ситуация: нервотрепка и страх.
Мы вместе учились новой жизни, учились новому общению с людьми в мире, совершенно другом, порой странном для нас. Вместе ходили по магазинам, покупали продукты, которые тоже были в новинку. Как первый месяц после свадьбы! Прекрасно, казалось бы, зная друг друга, мы неожиданно открывали друг в друге что-то новое. Я знал, что Лада может красиво накрыть стол, вкусно готовить, причем может это сделать буквально за пятнадцать минут. Но я не знал, как она любит дом: какие-то безделушки без конца расставляет, постоянно что-то украшает. Порой ворчишь: «Для чего?» Она объясняет, что полжизни прожили в однокомнатной квартире, спали на раздвижном диване, дай хоть здесь порадоваться. Действительно, наша единственная комната в Москве была у нас и гостиной, и комнатой отдыха, и спальней — одновременно. И вдруг все отдельно! Лада начала готовить просто сумасшедшие обеды. Любую кухню изучила: итальянскую, китайскую, мексиканскую. До Нью-Джерси, когда жила одна, в ожидании моего появления, кто-то зашел — порезала колбаски, вскипятила чайник, а теперь я каждый вечер дома, нужно всегда иметь обед.
До сих пор Лада никак не может смириться, почему я все обиды и переживания держу в себе и ими не делюсь. Но так сложилось в жизни. Я с малых лет с большим уважением относился к отцу, не только чисто по-мужски, а может, даже со звериным инстинктом подражания. Отец воспитал во мне и это уважение к себе, и эту замкнутость. Так получилось, что я не был приучен, как многие дети, открываться маме, делиться с ней детскими бедами. Даже совсем маленький я все неприятности переживал в себе. И когда произошла самая большая в моей жизни трагедия, я тоже переживал ее в себе, не умея делиться горем ни с кем. Лада мне говорила: «Я вижу, что тебе плохо, рассказывай, раскрывайся. Может быть, я тебе помогу или просто, когда выскажешься, легче станет». Но я не мог ничего из себя выдавить. Странно то, что уже здесь, в Америке, я, действительно, стал с ней делиться, но пришла эта откровенность, когда мы стали жить как настоящая семья.