Овидий в изгнании
Шрифт:
— Ну, что, — сказала она. — Жень, сегодня все для тебя.
— Ир, а давай «Шалопая судьбы», — попросила Женя, и ее вразброд поддержали.
С надвинувшейся складкой между бровей, Иришка, взяв ре минор, провела большим пальцем по струнам, задав романтичную тональность, и начала перебором наигрывать песню, о происхождении которой она отзывалась со стыдливо-гордыми недомолвками, давая основания самым крайним догадкам:
Я спрячу кручину мою,
Я звуком не выдохну горя,
В пучине свинцовой его утоплю
Восточно-Сибирского моря.
Я помню, в минуту разлуки
Рыдала
Дрожа, твои бледные, тонкие руки
Змеей обнимали меня.
Припев:
Не быть мне любимым сынком,
Счастливым судьбы шалопаем:
Мой друг на меня шел с булатным клинком,
А пес мой набросился с лаем.
Так Господу было угодно:
Нам крест Он тяжелый подал,
Вдвоем нам нести его было удобно,
Но порознь нас Он погнал.
Гремучей змеею меж нами
Навеки пролег эшелон,
И вот одинокий стою над волнами,
Тебя же застлал горизонт.
Припев: Не быть мне, и т. д.
Пока моя кровь не остынет
На северном этом ветру,
Любовь наша будет моею святыней,
Которую я сохраню.
Я верю, когда-нибудь эти
Тебе нашепчу я слова,
И шепотом тихим березовых веток
Ответит могила твоя.
Припев.
Пальцы ее касались струн, вызывая зыбкое звучанье; девочки не глядели друг на друга; бесстрастное лицо Сережи вырисовывалось в углу из сумрака; и в воздухе, напоенном различными духами, носилась тень сожаления о чем-то небывшем и надежд на что-то неясное. Когда волшебство музыки последний раз дрогнуло и растворилось, все впервые вздохнули.
— Иришка, — с чувством сказала Женя, — какая же ты счастливая.
— Да нет, это я так, — рассеянно отозвалась капитан команды, трогая ногтем серебряные струны.
Вот уж гости уходили, по одному и небольшими группами, деля оставшуюся обувь в коридоре; вот уже опоздавшая Наташка Ертова повторяла свой тост в качестве прощания. «Спасибо, Жень. — Вам спасибо, девчонки. — Все было чудесно. Маме спасибо передай. — Сереж, пока!» — кричали они, заглядывая в комнату. Сережа задумчиво сидел за шахматной доской, шевеля фигурами обоих лагерей. Женя носила на кухню тарелки с немного заветрившейся нарезкой и куриными костями в следах помады. «Жень, давай помогу. — Нет, спасибо, все уже», — отозвалась она, снимая передник. «Сереж, а ты хорошо играешь? — Ну, Жень, с кем сравнивать. — А сыграй со мной. Или тебе это несерьезно? — Почему, давай, конечно. — Расставляй тогда. — Тебе белые. — А почему ты мне форы даешь? — Женщин принято вперед пропускать. Ходи».
Она пошла.
«Погоди, а на что играем? — Как на что? Просто так. — Нет, Сереж, так азарта нет. — Ну, давай по червонцу поставим. — Фу, это скучно. Давай на желание. Если выиграешь, я выполняю твое. А если я выигрываю, ты мое».
Она вертела в пальцах коней и слонов, разглядывая их на свет. «Жалко, что они по воздуху не ходят, скажи, Сереж? Вот так вот, опа — и прямо сюда. А тут меня никто не ждал, все спят на вахте и в зубах ковыряют. И все, сдавайтесь, я ваша королева, несите быстро мне знаки почтения и все такое. Скажи, жалко? — Да, — согласился он, — жалко».
Сережа великодушно не воспользовался возможностью поставить ей мат на третьем ходу и приложил все усилия, чтобы полностью загнать именинницу в угол не раньше двадцатого.
Окончательно убедившись, что мечту о знаках почтения придется на какое-то время оставить, она разочарованно вздохнула с жестом, означающим «уговор дороже денег», и поднялась из-за стола, полуопустив взгляд и с ямочками Амура на щеках, готовая рассмотреть и обсудить те желания, что сгустились у победителя, и выражая безмолвную надежду, что их исполнение не возмутит ее души и не затронет чести. «Сереж, ты придумал? Или ты ходы считал? На балкон только кричать не пойду, что я большое солнце, — пожалей девушку…» Сережа встал, покраснел, нагнулся, сгреб ее одной рукой, другой широко смахнул фигуры — они скакали со стола с костяным стуком — и, приподняв именинницу, послушно болтающую ногами, и водрузив ее на шахматную доску, посмотрел секунду в ее заинтересованные глаза и обхватил ее с бурным поцелуем. Некоторое время тянулась неровная тишина, полная нескоординированных шелестящих движений. «Погоди, Сереж». Она заерзала по доске, вытянула из-под себя одинокую черную фигуру, уцелевшую в кадровой ротации, с улыбкой откинула ее и притянула Сережу обратно к своему лицу.
Потом, оттолкнув его и убежав со смутным смехом, она крутилась перед зеркалом в запертой ванне, озабоченно трогая на прохладной белизне ягодицы круглую зубчатую инкрустацию, напоминающую о традиционном для шахматных наборов изображении ладьи, она же тура, в виде боевой башни, над которой незримо реет прекрасная богиня победы. «Красивый спорт», — задумчиво сказала она, застегивая сиреневые брюки.
На следующее утро он выглянул в окно: там плотно громоздились тучи, гнулись тополя и начинался дождь. «Да ну, куда по такой погоде. Коленки отмерзнут, — подумал он, опять забыв, что идти надо в джинсах. — Успеется. В понедельник после уроков. Сразу».
— Так, сегодня у нас первое октября, — сказала учительница химии. — Кто тут у нас. Ящурко, попросим.
— А я думал, в сентябре тридцать один день, — довольно, впрочем, равнодушно думал он, идя к доске. — И то сказать. В июле тридцать один, в августе тридцать один. Куда уже. — Чего писать?
— Нарисуй-ка мне…
Он удовлетворительно кончил школу, нашел хорошее место в ресторане, забавляясь над ревнивым выражением Сережи, встречавшего его после работы; за заботами и забавами не заметил, как пришло время повестке из военкомата. В назначенный день он встал пораньше, испытывая волнующую ответственность, и оделся с тщательной скромностью, наложив помаду защитного цвета, для действий в джунглях, и использовав минимум украшений, чтоб иметь где обмотаться пулеметной лентой. «Есть такая профессия», — сказала мать, когда он второпях проглаживал зеленую юбку. Он толкнулся в казенную дверь, стал в очередь на медкомиссию, терпеливо подвергаясь непристойным предложениям со стороны соседей, и наконец вошел к терапевту.
Терапевт говорит: раздевайся.
— Совсем? — спрашивает он.
— Лифчик можешь оставить, — сострил терапевт.
Он принял это как разрешение.
Терапевт его взвесил, измерил, обстукал, обшарил и говорит:
— Ну что. Рост сто шестьдесят восемь при весе семьдесят три, мог бы сбросить. Ведешь, небось, малоподвижный образ жизни?
— У меня кость широкая, — щекотливо сказал он.
— Кость, говоришь. Пальцами можешь запястье обхватить? Покажи. Правда твоя, кость широкая. Рожать будет легко, — вторично сострил терапевт. — Перкуторно хрипов нет. Давление в норме. Педикулеза тоже нет. Это хорошо. Нашей армии не нужны вшивые люди. В Смоленске, слыхал, какой педикулез свирепствовал? Страшное дело. На улицу по одному не выходили. Потому что нет профилактической пропаганды. Лимфатические узлы дай-ка пощупаю. Головой не мотай. Знатные узлы. Были б у меня такие узлы, я бы горя не знал. Годен, в общем. К строевой. Можешь не одеваться, вещички забирай и дальше по коридору к отоларингологу.