Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20-30-х годов
Шрифт:
А как свидетели, эксперты? Невозможно рассказать о судьбе каждого, да и кто сможет воссоздать все то отчаяние насильно вырванных из жизни, из творчества, из семейного круга талантливых и молодых, которое охватило их в Лукьяновской тюрьме, Ярославской тюрьме, на Соловках, на Колыме…
«Я так истосковался по вас! Кажется, целая вечность прошла с тех пор, как я видел вас в полутемном тамбуре Лукьяновской тюрьмы. Милые, милые, вы и не знали тогда, что скоро не увидите меня… Спазмы в горле… Не могу писать…» — это из письма Михайла Драй-Хмары к жене и дочери из Нериги 27 марта 1937 года.
«Я тогда в последний раз видела отца, — рассказывает Оксана Михайловна и показывает мне лист бумаги со стихотворением „Пролесок“, написанный аккуратным детским
Чистая случайность, конечно, но этот стишок десятилетней Оксаны имеет символическое значение. Рассказывается в нем о появлении нежного пролеска, который всем говорил о весне, радовался и улыбался, но внезапно чьи-то руки больно потянули его вверх, и он не успел даже вскрикнуть… Кто знает, возможно, в тюремной камере поэтическая судьба нежного пролеска напомнила ему собственную судьбу.
Но Михайло Драй-Хмара — этот мужественный, несгибаемый человек — не сравнивал себя с этим нежным растением — созданием весны. Он представлял себя в образе дровосека, который прорубает столетние чащи духовной изоляции украинской культуры, и потому был доведен до отчаяния в середине декабря 1934 года расстрелом своих друзей и знакомых — писателей Григория Косынки, Дмитра Фалькивского, Костя Буревия, Олексы Влызько…
«Впервые моего мужа арестовали 3 февраля 1933 года, — рассказывает Нина Петровна Драй-Хмара. — Не одного, а с нашим родственником, ректором музыкального института, профессором истории музыки Миколою Гринченко. Обвиняли в принадлежности к какой-то контрреволюционной подпольной организации. Но они свою вину не признали. Продержали их три месяца и освободили. Но одновременно освободили моего мужа от всех должностей. А имел их он много. Работал в Украинском институте лингвистического просвещения профессором славянского отдела, возглавлял кафедру общего языкознания в Полтавском педагогическом институте, заведовал кафедрой украиноведения в сельскохозяйственном институте, вместе с академиком Агантангелом Крымским готовил к печати материалы Комиссии по исследованию истории украинского научного языка…
А кроме того, большая творческая — и собственная поэтическая, и переводческая, и литературоведческая — работа. Но нигде на работе профессора Михайла Драй-Хмару не восстановили, исключили из союза научных работников, изъяли его произведения из библиотек…
Если бы вы знали, как нам было тяжело. С нами не здоровались на улице, постоянной работы Михайлик нигде не мог найти — не брали, продавали вещи из дома. И так до второго ареста в 1935 году».
Что ж, волна арестов известных писателей неудержимо катилась по Украине. Первым из «букета пятерного несломленных певцов», которым посвятил свой сонет «Лебеди» Михайло Драй-Хмара, был арестован Максим Рыльский. Арест произошел в 1930 году, но после полуторагодичного заключения его выпустили и разрешили пережить всех своих побратимов из группы неоклассиков.
Другой неоклассик, поэт, переводчик и литературовед, профессор Павло Филипович, который тоже погибнет в ссылке, откликнется 16 сентября 1926 года юмористично-саркастической «Эпитафией неоклассику» на Постановление Политбюро ЦК КП(б)У от 10 апреля 1925 года, в котором неоклассики были определены как «попутчики». В тоненьком дневнике Михайла Драй-Хмары сохранились четыре странички, на которых еще не выцвели эти строчки поэтического удивления по поводу абсурдных обвинений неоклассиков во вреде пропаганды классических образцов Древней Греции и Рима.
Дарма, що він у піджаку старому, Пив скромний чай, приходячи додому, І жив працівником з юнацьких літ,— Он Муза аж здригнулась, як почула, Що ті переклади з Гомера і Катула Відродять капіталістичний світ.Однако вскоре это насмешливое удивление идеологически беспомощными претензиями будет гротескно деформировано в непризнание советской действительности и репрезентацию классовых интересов украинской буржуазии. Более того, июньский пленум ЦК КП (б) У в 1926 году укажет, что украинские литературные группы типа неоклассиков пытаются сориентировать экономику Украины на путь капиталистического развития, держать курс на связь с буржуазной Европой!
На стол выездной сессии военной коллегии Верховного Суда Союза ССР в 1936 году ляжет дело националистично-террористической группы профессора Миколы Зерова, в которую зачислили, кроме неоклассиков Миколы Зерова, Павла Филиповича и Михайла Драй-Хмары, также арестованного второй раз пожилого литературоведа, известного исследователя творчества Михайла Коцюбинского Анания Лебедя, молодого поэта Марка Вороного — сына крупного поэта Миколы Вороного, который выступал в литературе под псевдонимом Антиох, и неизвестного сотрудника исторического музея, который и дал первые показания о существовании «националистично-террористической группы».
Считалось, что повезло: не расстрел, что немилосердно фатально следовало за принадлежность к тайной контрреволюционной организации, а конкретнее — за подготовку террористических актов на представителей партии и правительства, за шпионаж, — а десять лет лагерей. Не повезло: ни один из них уже не вернулся на свободу. Хотя каждый, наверное, не терял надежды. Как Микола Зеров, который на Соловках продолжал переводить поэму Вергилия «Энеида», интересовался судьбой перевода «Бориса Годунова» Александра Пушкина…
Но и неоклассики были не первыми и не последними в этом жутком мартирологе украинской интеллигенции.
Был упрятан в лагеря без суда и следствия в начале мая 1933 года первый президент литературной организации ВАПЛИТЕ Михайло Яловой, который выступал в литературе под псевдонимом Юлиян Шпол, был 13 мая 1933 года собственноручный выстрел в висок организатора ВАПЛИТЕ, талантливого новеллиста и литературного критика, коммуниста Миколы Хвылевого.
«Эту тревожную атмосферу мы переживали очень неспокойно, — рассказывает Нина Петровна. — Хотя еще не было тогда арестов, творческая жизнь была разнообразной, богатой, интересной, но настороженность вселялась в душу. Михайлик особенно болезненно переживал то, что происходило тогда в Академии Наук, а шла тогда закулисная борьба за звания и должности — лезли в академики „номенклатурные единицы“, а тут еще удар по ваплитовцам. Услышал он об этом от своего друга — честного, скромного, более старшего по возрасту Михайла Могилянского. Как трагично сложилась его судьба! Сначала была расстреляна старшая дочь Лада, потом отправили в ссылку среднюю, за нею — сына Дмитра, а под конец и самого Михайла Михайловича. Вот, читайте запись в „Дневнике“ Михайла Драй-Хмары от 26 января 1928 года: „Заходил к Могилянскому. Услышал от него, что ВАПЛИТЕ или самоликвидировалась, или ее ликвидировали, Напрасно я подписался на ваплитовский журнал! Ну и времена, ну и времена! Чтоб никакой тебе оппозиции не было! Чтоб никто не смел не только печатать свободное слово, но даже думать свободно! Зачем же напрягать оголодавшие мозги, если есть готовая система размышлений и философствования? Открывай книжку Карла Маркса и читай, учись сколько влезет — дела хватит на всех!“
Хорошо, что во время обыска я этот „Дневник“ успела спрятать — был бы следственный материал для обвинения».
Нагромождались медленно, но неумолимо и последовательно, факты, которые свидетельствовали о неуклонной вульгарной идеологизации литературно-художественной жизни. Росло политическое недоверие к писателям старшего поколения, хотя еще вспоминались, правда, с идеологической предосторожностью имена и издавались произведения тех литераторов первых послереволюционных лет, которые преждевременно ушли из жизни.