Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20-30-х годов

Антоныч Богдан-Игорь Васильевич

НИЩИЙ ПОД ЦЕРКОВЬЮ

Мохнатый, косматый, патластый, курлапый, да нескладный, да колченогий, клешнеподобные убрал под себя ноги, бельмом отдыхая на солнечных латках. Чумаз, космогруд, мух облеплен назойливым сонмом Прогнившие щеки, трухлявые зубы. Как мир наш устроен разумно! — равны мы под солнцем. 1932

К МУЗЕ

1

Зачем явилась ты нежданно, стучась в мое окно? Зачем так сердце бьется странно и дума — заодно? Зачем явилась ты нежданно и засияла радугой в окне? Зачем так сердце неустанно ты будишь в беспросветном дне?

2

Тысяча вопросов падает на наши уста, тысяча путей накрест ложится нам под ноги, тысяча денниц свои дарует нам дороги, тысяча огней пылает, — дальше темень пуста. и не ведаем, как повстречаем дни, что грядут, моряки-слепцы на корабельной мачте мира. Муза, изгнанная из действительности мига, как отыщешь средь путей мильена утренний путь?

3

Я не сумею, я не в силах, я не в силах для музы отделывать куплеты, как алмазы, средь скверны, и заразы, и безобразий. Я

только знаю: в этой пьесе некрасивой вот-вот, быть может, даже ныне увижу вдруг тебя в народа дивном чине.

4

Зачем явилась ты нежданно, стучась в мое окно? Зачем так сердце бьется странно и дума — заодно? Зачем явилась ты нежданно, стучась в мое окно? Зачем так сердце бьется странно? А может, что-то зрит оно… 1932

СТИХОТВОРЕНИЕ О СТИХАХ

В ладони урони чело, в ладони урони чело. В вазах строф цветут букеты слов изначальных. В глаза луны смотреть ты будешь сквозь стекло печали. Туман обнимет ночи зной, туман, что сеется золой. Вот месяц сел уже, расплывшись в воде кругами весь. И в листья голубые слов оденется раздумий ветвь, глаза прикроешь тишиною, как руками, — и в душе услышишь песнь, стихи услышишь. Не те, что источают альбомные духи,— услышишь лишь черенками мыслей привитые в сердцах людских стихи. 1933

АВТОПОРТРЕТ

«Я все еще дитя, ношу в кармане солнце». …………………………………………… «Я — влюбленный в эту жизнь язычник». Из первой книги «Приветствие жизни»

Весна и ветер средь высоких верхушек, сизых и червонных. О, вечно юная обычность пьянит бездонностью мгновенья! Я, жизнь свою продавший солнцу за сто безумия червонцев,— всегда восторженный язычник, поэт весеннего похмелья. 1933

ТРИ ПЕРСТНЯ

Зегзицей скрипка на стене, кувшин червонный, ларь цветистый. В той скрипке — творческих огней сиянье в росах серебристых. В ларе цветистом — корень песни, хмельное зелье, воск и зерна да камни ясные трех перстней на самом дне легли узором. В кувшине том — напиток мятный и капли явора — глазурью. Струна моя, звони набатно любви и вешнему безумству. Витает крыша в вышине, кружит кувшин, ларь напевает. И солнце — птицею в огне, и утро на заборных сваях… 1934

ЭЛЕГИЯ О ПЕВУЧИХ ДВЕРЯХ

Певуньи-двери, белый явор и старый, расписной порог. Так и несу из детской яви начало всех моих дорог, так память детства сохранила уже поблекшие холсты и так бедны охват и сила той песни, что играешь ты, что простодушием волнует, но без нечаянной слезы пейзажи прошлого рисует. И хочется вернуть азы — мальчишек радости и бури. Быстрей струится в жилах кровь, и счастье светится из хмури, и пальцы дружатся с пером. На кичерах [24] седые травы, червонный камушек в руке. И ночь, как смоль, и день чернявый, как цыган в поле налегке. Ликуя, пылкие потоки, как парни на призыв девчат, летят к долинам недалеким, что в космах измороси спят, и курится цветочный запах, как дым из трубок в небеса. Трепещут ели в ветра лапах, почти беззвучно голосят, стекают в землю капли шума смолою из горячих пней. Повитый в зелень и раздумья, бредет олень на звон ключей. До срока солнце спит в колодце на мохом выложенном дне, затем оно кустом пробьется, чтоб возвестить о новом дне. Поет дубрава сном кудлатым, прадавним шумом понесло. На склоне пестрою заплатой к горе приметано село. Корчма — что куст, родящий звезды, мигает свечами в ночи. Сивухою пропитан воздух, скрежещут ржавые ключи. Смычок азартный рвут цыганы, раскатистый несется бас. Музыки гром, и голос пьяный, и струн хмельных распутный глас. Все десять пальцев нежат флейту, в экстазе дерево горит. Из бубна, как из жбана, хлещут вселенский гром, последний крик. Пылает скрипка, тихнет, вянет, и сердце бубна бьется пьяно. И об опришках [25] в сотый раз рассказывает в песне бас: святая пуля, злак незнамый, литая сбруя, злая борть, лихая ночь и смерть в бальзамах, что их влюбленным варит черт. А месяц, что певец-мечтатель, взирает на земное дно. И в гопаке взвивает платья дивчина, как веретено. Еще запомнил: над прудом искристой сетью утро тает. Еще запомнил: белый дом, из бревен сшитый и мечтаний. Еще запомнил: в солнце мост рудой хребет лениво тянет, как будто исполинский кот, во сне глаза сомкнувший злые. И дом, и мост, должно, стоят, но для меня давно уплыли и только памятью горят. Над мостом ворон алчно каркал, по речке солнце плыло в лес. Под этот мост на ловлю раков ходил и я в свои пять лет. Рвал о шиповник одежонку, губами кровь свою ловил. На звезды пялился мальчонка, да вот своей не находил. Седые небо здесь и очи у озабоченных людей. Дожди бубнят и стекла мочат, любого бедствия лютей. Под этим небом разостлалась земля смереки [26] и овса. Как мхом, окутана печалью страна задумчивая вся. Лишений знаком вырастает бурьян никчемный — лебеда. Под небом вечным и бескрайним у лемка [27] — вечная нужда. В таинственных пещерах Лада парням гадает молодым. В церквах Христов курится ладан и тянется молитвы дым. На небе только к синим зорям доходит тот призывный глас людей бесхитростных, бескрылых, всю жизнь целующих покорно алтарь, не воздымая глаз, устами, черными от пыли, людей, что из утробы пекла молитвы шлют Христу и Духу, чтобы послали в дом копейку на хлеб, на соль и на сивуху. Земля пустует, веет ветер, на ниве мох одеждой теплой, а люди, как и в целом свете, родятся, терпят, умирают, Проходят моры и потопы, повсюду множа пустыри, грохочут войны и стихают, меняются поводыри, года плывут, как буйны воды, и об опришках дождь осенний воспоминания выводит, Какое время протекло! Лишь лемковское неизменно векует нищее село. Туда стрелою слово шлю, туда на крыльях песни мчатся. В таком селе судьбу свою я начал, жизни величальник. В народе, чистом изначально, влачащем смирно доли пай, боготворящем неба тайны под знаком вещего серпа. И может, здесь бы и остался, подобно всем, смирился сам, к земле немотственно прижался, молясь ликующим овсам,— но Тот, кто серне легкость дал, пчеле — медовые цветы, безжалостные когти — рыси, мне слово песни даровал и зубы, чтоб в кольце беды я с ней по-рыцарски сразился. Безбрежен мир. Безбрежней сердца. И ветер никнет в той дали. Не уместить в стихе усердном ни звезд, ни неба, ни земли. В миры большие путь не мерен. Я с детства вверился ему. И впрямь, границ не знает время, но это ведомо кому? Тревоги, радости, измены, любовь, ошибки, ночи темень, девчонки серые глаза. Безверья мрак, и пыл любовный, удачи хмель, коварства залп, восторг свершенья исступленный, и непотребно сытый стол, и милость творчества святая — все жизнь дала, не утая. Ее здесь величаю я, взывая: пусть я нищ и гол,— пьяни меня! Концом пугая, пусть голову осыплет ржа, пусть снежная падет пороша,— вот дума, горе сокруша, восходит, как хрусталь, ясна. О юность, ты в миру одна прельстительна и непорочна. Теней напевы, белый явор и звонкий тесаный порог. Так и глядят из детской яви истоки всех моих дорог. 1934

24

Кичера — гора с безлесной вершиной (обл.).

25

Опришок — повстанец в Галиции XVIII в.

26

Смерека — ель (обл.).

27

Лемки — этническая группа.

ЭЛЕГИЯ О ПЕРСТНЕ ПЕСНИ

Имею дом, при доме сад, и яблони — как песнопенья, и свежим молоком — роса, рассудка мед — моим влеченьям. Как шляпа, крыша в завитках, и дом расписан, как шкатулка. И вор орудует в садах, как в тьме привычной переулка. Стеною оградить высокой из сна и камня — на века!.. Растет в саду веселом солнце цветком похмельным табака. В сад выхожу, и в юном сердце, на миг не знающем затишья, зеленое всплывает скерцо невесело поющей вишни. В сад выхожу в часы заката, и вечер, как струна, дрожит, Жизнь удивительнее сказки В одной минуте пережить! В сад выхожу, слова срываю, деревьев вдохновенных дань. О юность, красоте без края взгляни в глаза и руку дай! Сгорает вечер невеселый, мелодия увянет днесь. в кувшин бросай за словом слово, свою молитвенную песнь! Огнищем солнце догорело, глаза пожаром опекло. В пылающем венке несмело склоняю светлое чело. Отвечерело. Откурилось. Уж ночь кадильницей дымит. Как обруч, солнце укатилось, луна на пастбище спешит. Лиловая клубится муть, вот звезды — вышивкою ночи. Ты, парень, осторожней будь, весна росою выест очи. В ночь ландыша течет дыханье и полнится медами кровь. Хоть шаг твой выверен веками, В смятенье сердце бьется вновь. Хозяин сада — юный лирик в звучанье ночи не спешу. В руке уверенной и сильной ковш зрелых месяцев держу. Шумят деревья безмятежно. О чем шумят? — Любовь и сон. Так вечер колыбельной нежной захватит сердце в свой полон. Цветов ночных чудесны тени, деревьев души в них живут. Они бы к месяцу взлетели, да ветры в путь их не берут. О грусти радость и безмерность, слова — что стрелы в небеса! То месяц, музыкант незрелый, готовит к выступленью сад. Мечта мятежна и сурова! Пути в безвестности пылят. Нет, не воротит небо слова, и не отдаст его земля. Деревья слушай! Их признанья в тетради ночи запиши! Как клен лелеет крону-знамя, следи полет своей души! В тетради той златые буквы, судьбы страницы шелестят. Ее вы не возьмете в руки, ее лишь сердцем можно взять. Как звезды спящие в глуби, объятые волшебным сном, пробудятся слова любви в душе, обретшей крылья, и ответит дружной песней дно. Ответят дружной песней клены, ответит дружной песней ночь, и шаг затихнет у костров. Воображеньем вдохновленный, наметишь контур ровных строф. Хмельное сердце в этот миг пусть с высоты увидит мир, пусть над вселенной правят пир, пусть вознесутся в высоту мечты, смятенны и крылаты! О слово в жизненном чаду, тебе ли прозябать в палатах? Я слышу, как приходишь, черный напев, гнетущий и дурманный, как ищет содержанья форма, та, что вместит мой ужас ранний, и эту радость день по дню, и всю бессилья глубину, и слово в сердце я воткну — кровь брызнет, словно крик напасти. Умру в отчаянье и счастье. Пометил двери знак фатальный — то перстень песни изначальной. 1934

НАВСТРЕЧУ

Растет малец кустом малины. Подковы за селом звенят. Вот ласточки на свитках длинных фиксируют начало дня. В союзе солнца и телеги навстречу выеду весне. Приглушено парящим снегом звучание апрельских дней. 1934

НА ШЛЯХУ

Рассвет, исхлестанный ветрами, взлетит над стылою водой и заблажит в прибрежных травах, цыганистый и молодой. Река флиртует с дном певучим, по ней волною ходит дрожь, и день хоронит месяц в кручи, как скопидом истертый грош. Лещина под косою плачет, звенит, как медь, широкий шлях. Идет босой и бесшабашный парнишка с солнцем на плечах. 1934

КЛЕНЫ

Поникли сиротливо клены, штудируя весны букварь, опять молюсь земле зеленой, и сам зеленый, как трава. Поросший мохом лис ученый создал поэтику для них. Поют трава, и день, и клены, стрела луча лепечет стих. 1934

КОЧЕТ

Заря мелькнула, как стрела, и песня искрою угасла, и только с мокрого ствола роса по капельке стекла, как речь, легко и ясно. Уже земли изогнут контур в такой законченный овал, и ночь уж начала кончаться, кострищем медленно исчахла. Вот утро синим возом едет, сноп солнца дарит людям степь. Шумит крылами красный кочет — певучей меди серп. 1934