Озерки
Шрифт:
Начинает то, что другие начинали в семнадцать, в восемнадцать лет! Если бы ее не пригласили в Озерки, у нее сейчас вовсе не было бы места в жизни. Озерки - единственное место на земле, где ее ждут, куда ее согласны принять.
К удивлению, на вокзал они поспели все-таки вовремя. В последнюю минуту, принимая от нее деньги, извозчик что-то сипло пробормотал ей вслед, и это было так странно, что она повернулась и спросила, чего он хочет. Оказывается, он считал, что ему нужно бы за езду "прибавить двухгривенничек". Это было до смешного нелепо, и просил он с такой твердой уверенностью, что ему не только откажут, а еще и обругают как следует, что она
В позднем дачном поезде она заняла пустую скамейку у окна и стала томиться в ожидании, пока тронется поезд, чувствуя на своем лице, точно прикосновение чужих пальцев, любопытные взгляды сонных пассажиров.
Наконец поезд тронулся, свечи в фонарях затрепетали, едва освещая желтые скамейки. За стуком колес не стало слышно разговоров. Желтые городские фонари уходили назад, пропадали, а новые возникали все реже, и наконец поплыли за окном в синих поздних сумерках большие темные деревья, сливаясь в сплошную массу и вдруг расступаясь, открывая неясный, сумеречный простор.
Она поднялась с места и подставила лицо встречному ветру. Радость, кажется, совсем беспричинная, налетела на нее вместе с этим ветром, запахом дыма от бегущего паровоза, знакомым робким веянием северной пригородной весны.
Может быть, жизнь еще только начинается, и странная, запоздалая ее театральная молодость тоже еще только начинается? Может быть, в Озерках ее ждет что-то чудесное? Что? Успех? Она стремится к этому "успеху", но никто не поверит, как она к нему равнодушна. Без "успеха" ее просто никто не услышит, ее голос потонет в общем шуме. Ее никто не различит и не заметит в общей толпе униженных пошлостью, сломанных уродством окружающей жизни людей с их неудавшимися судьбами.
Да, он ей необходим, этот пошловатый, обыкновенный успех, с распроданными билетами, цветами, статьями в газетах, овациями зрителей, иначе ее затопчут в толпе, и несвершенным окажется какой-то смутно, но так неустанно снящийся подвиг ее жизни. Встряхнуть, заставить людей проснуться и отшатнуться от жестокости и несправедливости их жизни, заставить поверить во что-то прекрасное, что она сама не видит ясно, но во что свято верит.
Может быть, у нее станет сил на подвиг, и люди ее полюбят. Настанет день, когда они увидят не ее потертое пальто и сумочку со сломанным замком, не усталое, уже не молодое лицо и стоптанные ботинки, а то прекрасное в ней, что тянется навстречу всем людям, им на помощь и радость - страстно и робко, как тянутся друг к другу руки слепых.
Разве мы все не похожи на заколдованные чудовища из театральной сказки Гоцци? Каким невзрачным и хмурым ты кажешься всем, кто не знает, что ты заколдованный красавец принц, которому нужно только, чтоб ему поверили и полюбили, и все увидят тогда, как грубая, шершавая шкура чудовища спадет с него на землю... Как сделать, чтобы тысячи людей ей поверили, полюбили ее, увидели ее протянутые к ним руки - с любовью, жалостью, с жаждой нежно дотронуться до их сердец?
А может, это все пустое? Обман неопытной души? И суждено совсем иное?.. Она торопливо вытирает уголки глаз скомканным носовым платком и садится на место. Восторженная инженю с высокопарными мечтаниями, - вот она кто! Сколько таких сейчас по всей России так же расплывчато мечтают, надеются, декламируют?.. И что их ждет?.. Что ждет ее? Каким чудом ей удастся в этих
Паровоз, торопливо и шумно пыхтя, тянул, раскачивая на бегу дребезжащие маленькие вагончики. Вдоль насыпи тянулись черные канавы, дым от паровоза, медленно клубясь, оседал над гладью залитого водой болотца с отраженными огнями семафора. Побежали навстречу огоньки, медленно подплыли ярко освещенные окна вокзального ресторана: станция Озерки.
Она сошла на платформу среди гуляющей публики, встречающей от нечего делать вечерние поезда. За вокзалом сразу стало тихо. Над озером висел легкий туман. Теплый свет керосиновых ламп с абажурами освещал задернутые занавески, на которые падали движущиеся тени. Цветные стекла террас, точно волшебный фонарь, светились сквозь сиреневые кусты дачного палисадника, а на втором этаже богатой дачи с островерхой башенкой за распахнутыми освещенными окнами гремел рояль, и в темноте под деревьями женский голос, заливаясь, смеялся на бегу.
Весна была еще в самом начале, прохладная, светлая и сырая, впереди у всех было еще целое лето.
"Это лучшее время - еще не лето, но только обещание лета, - думала Вера, - ожидание его. И все, в который раз уже, ждут чего-то необыкновенно радостного, чего не было в прошлые годы, когда они тоже ждали необыкновенного, а было все тоже, что всегда: суматошные сборы к переезду на дачу, купание, сидение с удочкой, букеты полевых цветов на столе, катание на лодках, собирание черники в плетеные корзиночки, прогулки в сосновую рощу, по вечерам преферанс на свежем воздухе и опять сборы к переезду обратно в город.
И я чего-то жду от наступающего лета, надеюсь на что-то, а осенью надо будет собираться куда-нибудь в провинцию, если, дай бог, сезон пройдет с "успехом" и куда-нибудь пригласят".
Отворив калитку, она обошла по дорожке клумбу с анютиными глазками и резедой и поднялась на четыре ступеньки террасы. Сиреневые кусты по обе стороны крыльца своими ветками загораживали дверь, и, отводя их рукой от лица, чтобы войти, Вера подумала, что надо бы попросить хозяйку их подрезать.
На террасе потухший, сонно ворчавший самовар ждал ее на столе. Горшочек с простоквашей, прикрытый блюдечком, стоял около сахарницы. На полочке у печки горел мамин голубой ночник. Постель была узкая и скрипучая, настоящая дачная, и простыни сыроватые. И когда она легла, ей стали видны неяркие в светлом небе звезды над темной крышей сарая. Где-то вдалеке собака лаяла, на минуту замолкала и снова принималась лаять, и Вере стало казаться, что кругом пустыня, нет ни живой души, только она и эта тоскливо кого-то зовущая, бесцельно лающая собака, которой никто не откликается, и она заплакала от одиночества и знакомого страха перед этой пустыней, представившейся ей.
На другое утро она, выйдя из калитки, прошла весело освещенным косыми прожекторами солнца редким леском до железнодорожной насыпи, перешла через рельсы. Вдалеке, за огородами, на лугах трава серебрилась, седая от утренней росы. По извилистой, пересеченной узловатыми корнями тропинке, протоптанной в зарослях брусничных кустиков, она вышла на широкую аллею, в конце которой во всем своем щелястом, дощатом убожестве, похожий на гигантский сарай для слонов, возвышался театр.
Крупными танцующими буквами, украшенными гигантскими восклицательными знаками, сообщалось публике, что будут представлены пьесы "Флирт", "И ночь, и луна, и любовь", "Под душистою веткой сирени".