Озёрное чудо

Байбородин Анатолий Григорьевич

Ай, запрягу я тройку борзых, Тёмно-карих лошадей, ай-да ей, и помчуся-а я в ночь морозную, Прямо к лю-у… к любушке-е своей… И помчуся-а я в ночь морозную, Прямо, прямо к лю-у… к любушке своей. По привычке кони знают, Где сударушка живёт…

«Ишь как браво поют, — помнится, завидливо вздыхала Игорева мать, запуганная отцом, — и живут душа в душу. Жалеет Стёпа Наталью…»

А в школе, стыдливо сжимаясь от восторженных ребячьих глаз, Степан растерялся; балагуристый, баешный, а в прина-родье, словно язык проглотил, неохотно, однозначно отвечая учительнице;

развеселил фронтовика лишь смелый вопрос школяра, которого он с трудом разглядел за партой: «А вы Гитлера видали? Баушка говорела: Гитлер с рогами, с копытами и с хвостом…» «Во, во, во!.. Верно!.. С рогами, с копытами, с хвостом… Мы на его могилу осиновый кол забили — нечисть, дак…» И уж кто хитромудрый надумал…сам директор, поди… но зазвали Степана с гармонью, и, коль тот не ведал, что и говорить о войне, попросили сыграть и спеть. «Тогда пляшите…» Крылато метнулись пальцы гармониста по ладам и басам… замерли… и запела гармонь нежно:

Если бы гармошка умела Всё говорить не тая! Русая девушка в кофточке белой, Где ж ты, ромашка моя?..

Попросили фронтовое спеть и сыграть: де, малы ребята про ромашки слушать, и Степан согласился, но, перебирая в памяти песни военного лихолетья, вдруг удивился: во всякой, что помянулась, любимая жена ли, девушка является. Махнув рукой, тихонько заиграл, запел, сронив седеющий чуб на меха:

…«Не осуждай меня, Прасковья, Что я пришел к тебе такой. Хотел я выпить за здоровье, А пить пришлось за упокой». И пил солдат из медной кружки Вино с печалью пополам…

Похоже, Степан спохватился: ох, напрасно пел ребятишкам про солдата, который на могиле жены пил горькую со слезами, рано им, и чтобы дохнуло порохом в ребячьи души, вспомнил боевую песнь:

…И врага ненавистного, Крепче бьет паренёк. За Советскую Родину, За родной огонёк…

Видимо, пожилые учителя помнили, что по молодости…до войны еще… Степан играл на гармони, пел и плясал на клубной сцене, но, когда исподтишка обвенчался с Натальей, та посидела на репетиции, ревниво глядя, как бравые клубные девахи кружатся возле гармониста, и встала поперёк: «Я или клуб?., выбирай?..» Выбрал Наталью, стали петь в застольях на пару.

Отыграл Степан школьникам, и те читали наизусть стихи о героизме русского солдата, о советской родине; читали без запинки, от зубов отскакивало, а фронтовик горевал, что его ребята учатся через пень колоду. Потом семиклассник Игорь Гантимуров… круглый пятерочник, гордость Яравнинского района… притомил народ странным стихом собственного сочинения: де, стали люди помирать от глада и хлада, от тяжких недугов, и тогда сели на земь инопланетяне с рогами — антенны, торчащие из башки, — умных погрузили на корабль и увезли в дивные и богатые инопланетные края, а дураки остались помирать на Земле. Не глянулся Степану гантимуровский стих, но порадовал башковитый малый из бурятского улуса, восславивший Яравну в певучем и нежном стихе:

О, Яравна! Размах твоих крыльев широк. Мускулистые ноги изменят Диковатой и резвой косуле, Пожелавшей тебя обежать. Тайны дебрей твоих неприступны, в гордой шири степей и лесов каждый камень и лист здесь на духе отчизны настоян…

Степан прослезился, слушая малого, и снова погоревал о своих ребятах: палкой не заставишь стих выучить, восемь классов со слезами кончат и — быкам хвосты крутить, либо на рыбалке сопли на кулак мотать, либо уж по его пути топором махать; одна надежда на дочь Лену, хотя, опять же, девка — отрезанный ломоть.

XV

Степан, обращаясь к жене,

вдруг шлепнул себя по беспамятному лбу:

— А ты, мать, доспела парень-то чьих будет? Не признаёшь?

Тётка Наталья, выуживая тарелки, ложки, вилки из похожего на хозяйку, дородного, застеклённого буфета, опять тревожно глянула на гостя влажно-синими глазами, но промолчала.

— Дак кого же их нонче признаш — все на єдину колодку, все лохматые, — засмеялся Степан. — Не признала?

— В памяти пока. Чо же не признала, чай в соседях жили. Чьих?.. Гантимуровых, Льва Борисыча… Видать породу… — Хозяйка прищуристо и быстро глянула на парня.

— А мы, Натаха, из города вместе ехали… Ишь вымахал-то, оглобля. С нашей Ленкой женихался, помнишь, мать?

— Ты, отец, однако, зарядил нынче, — веселый шибко, балабонишь [40] чо попало, балабон.

— Во-во, старый Мазай разболтался в сарае…

Примостившись на краю лавки, гость сидел прямо, скованно, в неловком, тягучем и тревожном молчании. Старуха, исшарив гостя слезливыми глазами, что небесно светились из глубоких, сумеречных глазниц, воткнула веретёшку в кудель и, подпирая рукой поясницу, с охами и вздохами взнялась с лавки, подхватила прялку и, согнутая в вечном поклоне, пошаркала в запечный куток. После невнятного шепотка занавеска, за которой утаилась старуха, отмахнулась, из кутка вышла до времени покрасневшая, здоровая девица в коротко, по-городскому выше колен, подрубленном платье.

40

Балабонить — болтать чепуху.

— Лена, здравствуй, — зачарованно пробормотал Игорь, на что девушка, пуще заалев, испуганно кивнула головой.

— Ты, паря, пока сиди, — засуетился Степан. — А я на живу ногу, мухой в лавку слётаю.

Степан подхватился и уметелил; следом тронулась и дочь, но возле порога её перехватила мать и стала наказывать, чтобы накормила чушек и шла доить корову.

Случается, время так украсит либо ухайдакает былого знакомца, что встретишь через дюжину лет и не признаешь. Но Игорь сразу узрел в нынешней Елене давнишнюю деревенскую Ленку, пугливо замирающую на зелёной травяной постели в нарошечной семейной избе, куда в потёмки заглядывал сквозь черемуховую листву бледно-жёлтый опечаленный месяц: таким же детским, вроде, и обереглось лицо, выпавшее от светлой матери: белое, круглое, с утопленным в щеках мелким носом, с удивленно и наивно хлопающими, влажно-синими глазами, кои… неожиданно… ныне укрыли толстостёклые очки. Да, с лица дева мало поменялась, но когда парень глянул ниже — глянул воровато и жадно, то чуть не свистнул от дивья: под платьем, туго натянув ситец, томилась и рвалась на волю зрелая-перезрелая плоть, какую нагуливают лишь благополучно отрожавшие, здоровенные бабы, отчего Игорю померещилось, будто детскую подсолнуховую головушку насильно прилепили к матёрой бабьей стати. Спохватившись, что смотрит дольше и цепче для случайного, мимолётного взгляда, да ещё и туда, куда смотреть заказано всякому Якову, всякому встречному-поперечному, Игорь силком перевёл взгляд на игриво выпиленную фанерную рамку, крашенную в чёрный цвет, тесно залепленную вянущими карточками.

— …Так что, дорогуша, давай разворачивайся, нечего прохлаждаться, — наказывала мать. — И не забывай, в детсаду надо пол помыть.

— Да ладно, вымою, — досадливо махнула дочь нависающей над глазами русой чёлкой и, сводя круглые плечи, пытаясь хоть эдак утаить круто вызревший бабий цвет, скользнула в закуток, откуда вышла в линялой обдергайке, похожей на древний пиджак с отцовского плеча. У порога прихватив подойник, вышла из дома. А Игорь ещё долго отряхивал с себя липкое, горячее наваждение, усмирял взыгравшее грешное воображение.

С шумом, смехом вкатился хозяин, вывернул из брюк бутылку «белой» и смачно припечатал к столешнице.

— От, ядрёнов корень, а!., едва выпросил. Уперлась рогом…

— Продавщица-то? — довольно улыбнулась тётка Наталья.

— Но… Нету и всё, и хоть башку об прилавок расшиби. Талдычит, как заведенная: «Директор запретил водкой торговать…»

— От оно и браво, а то запились. Пора старух просить, чтоб заговорили: свинья и то водку не пьёт, а помои жрёт. Так и ты, раб Божий, водку не пей, через нее не болей… Сенокос, погожие дни, а их гульба. Сёдни гуляшки, завтра гуляшки — пойдешь без рубашки.