Озёрное чудо
Шрифт:
В ограде Игорь лицом к лицу столкнулся с Леной; оба тревожно замерли, глядя в глаза, не ведая что молвить, и девушка, обойдя гостя, взбежала на крыльцо. А тут и Степан окликнул:
— Ты где, паря, потерялся?.. Не обижайся, сынок. Набухтел вагон да маленьку тележку, — договаривал Степан под звездным небом. — Верно, старый Мазай… Но, паря, подумаю о нонешней жизни, голова пухнет, — всё на раскоряку. Аж зло берёт.
— Не надо близко к сердцу принимать, — посоветовал Игорь. — Проще надо на жизнь смотреть.
— Может, оно и верно, да не выходит… Дорогу-то на фатеру найдёшь?
— Найду, не великий город.
— Отдыхай. Утречком забегу. На Красну горку сбегам. Ночку с
— А когда Ильин день?
— Сёдни какое?
49
Запан — короткий фартук.
— Кажется, двадцать девятое июля.
— А Илья-громобой второго августа… С сеном бы, паря, разделаться, и никакой печи, полеживай на печи. Но не поспеем, однако… Я и так с этим городом три дня потерял. Я же чо поехал-то: друга хоронить, Царствие ему Небесное. Всю Европу на брюхе проползли, под одной шенелкой ночевали, баланду из одного котелка хлебали… — рыбак вздохнул горько и махнул рукой. — Заодно и пилу «Дружбу» добыл… Ну, пошли спать. Утро вечера мудреней…
На том и распрощались.
XVII
С крутого яра… воистину, Яравна… Игорь спустился к озеру и по дощатым мосткам, с коих брали воду, забрался в лодку, зачаленную бичевой, вывернул руку к месяцу, чтобы глянуть на часы; время было, как говорят в деревне, целое беремя, — аж двенадцатый час; и всё же не хотелось тащиться в учительскую фатеру и в скучном одиночестве засыпать, к тому же сытая, разгорячённая хмелем утроба грузно давила на кости, и нужно было выгуляться.
Сонно светил раздобревший, оплывший месяц, словно гляделось в озеро, как в стемневшее зеркало, румяное девичье лицо. Поигрывали и, срываясь, падали в воду реденькие звезды; и рыбачья заимка под красным месяцем казалась нежилой, брошенной жизнью, — даже собаки не брехали. Глухо на заимке, лишь в памяти хмельного паренька ожил простуженный или прокуренный девий голос:
Я от горечи целую, Всех кто молод и хорош, Ты от горечи другую, Ночью за руку берёшь… Горечь, горечь, — вечный привкус, На губах твоих, о страсть! Горечь! Горечь! Вечный искус — Окончательнее пасть…Свет переспелого месяца выстилался на воде рябой полосой, словно уходила в край неба проселочная дорога, сжатая чёрным лесом, усеянная палым, взблескивающим на ветру, осенним листом; тихие незримые волны катались по прибрежной гальке, баюкали, ворожили сон, лаская, со сладким чмоканьем целуя лодку. Тишь да гладь — Божия благодать, что так манила Игоря, вдруг уставшего от городской суматохи. Он откинулся на широкой кормовой скамейке и, оглушенный, укутанный тишью, убаюканный вкрадчивым шелестом волн, словно колыбельным мотивом, завороженный сонным перемигом звезд, вдруг забылся коротким сном, где привиделась Елена…не Ленка из малолетства, а нынешняя, щедро созревшая… и данишняя подруга сиротливо прижалась, печально и смиренно заглядывая в глаза… Ох, завершилось бы короткое забытье грешным помыслом, но Игорь вдруг очнулся, встряхнулся,
— Лена?
Молчание — робеет….
— Лена… — ничего лучшего не придумав, торопясь заплести мало-мальский разговор, Игорь попросил: — Будь добра, принеси спички? Кажется, на окне забыл.
Вытянулись томительные минуты, и наконец, хрустя песком и галечником, девушка спустилась к воде, подала брякнувший коробок на вытянутой, настороженной руке, и парень быстро заговорил:
— Ты что, Лена, не узнала меня?
— Да сразу узнала.
— А в застолье не пришла… Богатая стала, зазналась?
— Богатая… Сундук с приданным коленом прижимаю… На книги разорялась, полстёпки, бывало, в книготоргах, в «букинистах» оставляла.
— Знакомая картина, — улыбнулся Игорь, вспомнив свои книжные полки, нагороженные до потолка, битком набитые книгами. — Барахла-то не брала?
— Нет, русская классика, история да краеведенье.
— Присаживайся, хоть поболтаем… Детское время не вышло?
Лена засмеялась:
— Дети уже давны-ым-давно седьмой сон видят.
Девушка легонько, чтобы не опрокинуть лодку, присела на борт, подставив любодейным мужским глазам крутую, мягкую спину, туго затянутую платьем, отчего зримо и маняще проступили две сокровенные пуговки, на которые парню хотелось нажать, как на кнопки, после чего непременно отворится потайная дверь и глаза счастливо ослепнут от золотисто сверкающей роскоши. Велик и тёмен бесовский искус, а потому, лишь силком удерживая взыгравщую руку, подумал: «Вот тебе и девочка-припевочка, нарошечная жена…»; и опять из детства явился в память потайной черёмуховый палисад, услышался испуганный шепот…
— Сколько лет, сколько зим… Отец говорил, в детском саду…
— В саду… Да ребятишек мало, слезы одни. Закроют скоро.
— Да-a, жаль, — улыбнулся Игорь и…с девицами наловчился… стал плести словесные тенета, — авось запутается, пташка, — абы не молчать, абы не ушла. — Ну-у, надо Яравне взять повышенные социалистические обязательства, чтобы в текущем году приплод составил сто процентов от каждой… — Игорь чуть было не ляпнул «овцематки».
Девушка не померла со смеху, а грустно отозвалась:
— Можно и сто процентов. Девушки есть. А где мужей взять?
Игорь, многажды освещавший на радио массовый окот овец в республике, чуть было не заикнулся про искусственное осеменение, но спохватился — грубовато.
— У нас на всю Яравну с десяток молодых семей. Да и детей заводить не торопятся.
— Да-а… Самой придётся, чтобы детсад не закрыли. Замуж пора.
— Куда уж нам уж дурам замуж, — ответила Лена усмешливой и горькой девьей присказкой. — Замуж — не напасть, да кабы за мужем не пропасть.
— Да-а… Куда ни кинь, кругом клин. Придется вам опять в Сосновку кочевать: районное село — и сад, и ясли… Опять же, родное село.
— Не нравится мне в Сосновке, хоть и выросла. А здесь красота…
— Да, красота…
Потом Игорь неторопливо, хотя без интереса, лишь заради разговора, пытал про давно уже забытых сверстников, с коими водился в деревенском детстве. Многие переженились, вышли замуж, ребятишками обзавелись. Вспомнились отроческие письма Лены, где не по-детски степенно…и радостно, и скорбно… излагалась сосновская жизнь: кто родился, крестился, женился, спился, утопился, застрелился. Блуждающий разговор вольно ли, невольно выбрел и на их судьбы. Еленина виделась как на ладони, Игорева таилась в городском чаду.