Озёрное чудо
Шрифт:
Лену встретил по дороге в клуб; девушка шла встречь по краюшку улицы, смущенно опустив глаза долу, поваживая широкими боками и литыми плечами. «Ого, вырядилась!..» — подивился Игорь, хватко оглядев девушку: чёрная, искристая юбка, туго подпоясанная блескучим, белым ремнём с золотистой пряжкой, светлая кофта с кружевами, кои пышным ворохом красовались на груди, туфли-лодочки на каблучках-шпильках, губы — ало крашенные, ресницы — сиреневые, выщипанные брови — игривыми дугами, и крутой начёс на голове, напоминающий копну соломы.
— А я в кино собралась, — жарко покраснев, отводя глаза, сразу же доложила дева, хотя Игорь ни о чем не спрашивал.
— А меня в кино пустят?
— Если хорошо
— Буду, как в детсаду, паинькой сидеть… Если хочешь сладко кушать, надо тётю Лену слушать…
Тягостно и волнующе ощущая друг друга, пошли рядом вдоль заимки, замершей от интереса; заслоняя ладошками закатное солнце, прищуристо глядели на дивную пару старушки, сидящие на лавках и завалинках, а на окошках отпахивались ситцевые занавески, и меж цветущей герани посвечивали любопытством бабьи глаза. Да, помоют бабы косточки, обсудят девку на все лады; не поспела синичка воркнуть, как тут же про неё, как о соловье, басни пошли. Игорю вспомнилась расхожая песенка:
На деревне с шумным интересом Бабы много говорят такого, Будто Таньку видели за лесом, С комсомольцем Гришкой Казаковым. Будто в полночь месяц на откосе Растерял серебряные кольца, и взасос на скошенном покосе Целовала Танька комсомольца. Ну что, кому какое дело, Кто и с кем уходит ночью з а лес. Это просто баб нынче заело, Что они своё отцеловались…На дворе уже восьмидесятые годы, и космические корабли уже вдоль и поперёк избороздили небесный океан, даже в занебесье не узрев Бога…«а старухи бухтели: на облаке посиживат дедуш-ко седой, у его очёчки круглые, книгу толстую читат, грамотный, однако»… уже в богатых избах забормотали телевизоры, а заимка Яравна, народившись из Яравнинского острога триста лет назад, недалеко убрела; у Игоря в душе осело чувство, будто с городского пыла и жара, трамвайного звона, стадионного рева, французской музыки в стеклянных кофейнях, вдруг очутился в тиши и глуши довоенной деревухи-вековухи, где пашут на конях, в потёмках сидят при керосинках, пляшут вприсядку под гармонь и балалайку.
Подле свежесрубленного клуба, похожего на барак, тарахтел движок, от которого тёк по избам и баракам свет, что летом дают на два-три часа, и лишь для того, чтобы пару раз крутануть картину, — одряхлевший, рваный фильм про то, как лихие чапаевцы лупят белых гадов. На клубном палисаднике, стерегущим чахлые березки от пакостливых коз, красовалась Доска почёта, где Игорь высмотрел Степана Уварова и Спиридона Хапова, с которыми верхнеудинский радиожурналист вчера выпутывал из сетей щук, окуней и чебаков, а потом, корёжась, пил приторно-тёплый спирт из алюминиевой кружки, запивая озерной водицей, занюхивая хлебной коркой и луковицей. С клубного фронтона свисало…в хрущёвскую пору красное, ныне добела вылинявшее… полотно с едва различимым бодрым посулом: «Нынешнее поколение детей будет жить при коммунизме». «Хоть бы уж на портянки изодрали рыбаки, — сплюнул Игорь. — А то висит… позорище…»
В студенческую пору Игорь, брошенный с однокурсниками на картошку, в крепком подпитии припёршись в сельский клуб, наплевал в морду Хрущёву…«обманул меня, лысый бес, а я, придурок лагерный, верил тебе, свинопас, кукуруза гнилая, верил и надеялся жить
Презрительно глянув на давно устаревший лозунг, Игорь тут же залил бородатую байку, порочащую Хрущёва, но Лена не ведала, где и над чем смеяться — дикая.
На крыльце мялись мужики и замужичевшие парни, вроде все на одну обличку, — малорослые, комлистые, с топорно рубленными лицами, узкоглазые, прищуристые, задубелые на ветрах и просмоленные на солнце. У крыльца в девичей стайке Игорь высмотрел двух своих попутчиц-пэтэушниц, Нюшку и Аришку, к ним Лена и подчалила.
Поодаль маячил бойкий паренёк…синие клёши, рубаха в петухах… сухой, высокий, что вместе с Михой встречал в Соснов-ке пэтэушниц, неприязненно глядя на заезжего фраера в синем джинсовом костюме «маде ин Америка», когда стиляга сошёл с автобуса на яравнинскую землю. Парень…оказался Баклан, коего на сенокосе загребли в кутузку вместе с шалавой, о чём в застолье ведал Степан Уваров… Баклан тот громко потешал недорослей, вроде дворняг, заискивающе повиливающих хвостами.
— …Бикса та ворвалась в мою судьбу со свиным копытом. Холодцом думала меня соблазнить в натуре. Страшная, как атомная война, и лет… столь не живут люди. Я прикинул: некрасивых девок не бывает, а бывает мало водки, но сколь надо с этой кикиморой выпить, я столь не смогу. А когда открыла гомонок, полный соломы…филки… ну, бобы… деньги, короче… ну, я репу почесал и подумал: не дуркануться бы, самое время лярву обуть… Кирнул, косяк забил: и, вроде, нищтяк бикса, корма — во!., пазуха полная, а на харю, ежли чо, можно и портрет артистки прилепить…
Баклан, не досказав потеху, дерзко выпялился на залётного гуся, но Игорь…тоже не промах, тоже не робкого десятка… сам подошёл к блатному.
— Здорово! — смело улыбнулся и подал руку.
Баклан, конечно, не кинулся сломя голову целоваться, обниматься, не шелохнулся и не подал руку, с наколотыми синими кольцами…три ходки, трижды на зоне парился… а прицельно оглядел приезжего: сейчас бить или погодить?., короче, амба тебе, жмурик. Шибко уж не глянулся Баклану городской фраер: плечистый, но тонколикий, в клетчатой рубахе, синих заморских штанах, облепивших ляжки; и грива, как у девки, и тёмные глаза светят холодно и смело. Впрочем, в глазах колыхнулся страх, когда ещё двое подвалили; и Баклан, чуя поддержку, процедил сквозь золоченные фиксы:
— Но чо, фраер, отчалим к озеру?.. Базар есть, шнурок. Перетрём в натуре.
Игорь испуганно понял: прессанут со всей дурацкой моченьки, можно музыку заказывать, и суетливо спросил у братвы:
— Мишку не видели… Уварова?
— А он кто тебе, в натуре? — Баклан куражливо гнул пальцы.
— Друг детства, — приврал Игорь. — Кореш.
Охолонило Баклана имя Мишки — авторитет, раза два учил жигана флотским ремнём с якорной бляхой, — но и, несолоно хлебавши, пятиться назад за падло.