Озёрное чудо
Шрифт:
— Кореш — фигню порешь, — съязвил Баклан. — На понт не бери, балабон. Так чо, перетрём или бздишь?..
К счастью, рядом оказался Спиридон Хапов, похожий на Степана Уварова, чёрный, как головёшка, пожилой рыбак, который почтительно потряс торопливо протянутую Игореву руку, а Баклана осадил:
— Не колобродь, паря. Язык-то шибко не распускай и рукам волю не давай, а то махом угодишь на радио, — с лукавым почтением кивнул на Игоря. — Не хрен собачий — корреспондент!.. Так, паря, разрисует, краше в гроб кладут, мама родна не признает. Откинулся нынче, дак и по новой в каталажку загремишь. Койло в руки, и долби
— Следи за базаром, дядя Спиридон.
Рыбак, безнадежно махнув рукой, отошёл к мужикам, где Игорь высмотрел и Степана Уварова, а Баклан панибратски похлопал гостя по плечу:
— Ладно, браток, не поминай лихом. А кто в Яравне обидит, глаз на ухо натяну, — грозно и властно оглядел недорослей. — Курево есть? Уши опухли.
Игорь тряскими пальцами выдернул из куртки пачку болгарских сигарет с фильтром, и сразу несколько рук потянулось к пачке, но Баклан рыкнул:
— Нишкни, шнурки!
Дрожь улежалась, но в душе Игоря закипела злобная обида и зачесались кулаки: так хотелось заехать в наглую, фиксатую морду, а потом запинать, но вовремя приспела Лена и потянула в клуб. Когда вздымался вслед за Леной на клубное крыльцо, мужики во все глаза пучились на диковинную птицу, хотя, конечно, слышали, что за птица и почо, залётная, села на заимке.
— Ты откуль, Ленка, гусака выписала? — подивился потешный мужичок с ноготок. — Смотри, девка, Витька-то Косой с отсидки нагрянет, спросит, как себя блюла.
Мужики заржали, а Игорь побагровел от злости.
— Не обращай внимания, — успокоила Лена, когда они вошли в клуб. — В Яравне и не такое можно услыхать. Не со зла, со скуки зубоскалят.
— Ладно, я привычный. Намотался по стройкам, леспромхозам. Там еще похлеще выражаются. Особенно, если бывшие зэки на поселении… А кстати, кто это — Витька Косой? — ревниво обеспокоился Игорь.
— Да ну его! — девушка досадливо встряхнула плечами и поморщилась. — Вязался тут один… вербованный. Пил, дрался… Сидит… Я уж про него и думать-то забыла. Написал оттуда, я ответила, чтобы не тратил зря бумагу. Он и отстал. Господь с ним, — Лена сердобольно вздохнула. — Вышел бы, взялся за ум, остепенился.
— Каждому свое: кому тюрьма, а кому воля… Жалеешь парня?
— Живой человек…
XX
Народ ни шатко ни валко набился в клуб словно сельди в бочку, и перед картиной, как в добром кинотеатре, наяривала бойкая, стильная музыка; девчушки меняли на радиоле пластинки, — хрипатые, заедающие на каком-то вопле, — несколько раз подряд крутанув павшую, видимо, на душу, голосистую песню:
У моря, у синего моря, со мною ты, рядом со мною… и сладким кажется на берегу поцелуй солёных губ…— Солёны губы? Чо, навроде рыбы солёной? — громко подивился Баклан. — А может, проквашены, с душком…
После «синего моря» завели…чудно… уже трижды слышанную за последние дни злую и тоскливую песнь:
Я от горечи целую Всех, кто молод и хорош…— От шалава, а! — смехом укорил Спиридон. — Со всеми подряд
Игорю хотелось плюнуть ему в харю: великая русская поэтесса Марина Цветаева — шалава?! коза драная?! да ты, заскорузлый рыбак, волоса, упавшего с ее головы, не стоишь!
Ты от горечи другую Ночью за руку берёшь…— Тоже кобелина добрый, — обреченно махнул рукой Степан Уваров.
Горечь, горечь, — вечный привкус, На губах твоих, о страсть…— Страсть?.. Это вроде блудная страсть або картёжная? — вопросил Степан, а Спиридон не ведал, что за холера — страсть.
Под самое кино явился Миха с приятелем…тоже косая сажень в плечах… и уже по-свойски, по-дружески кивнул Игорю, отчего народ стал поглядывать на залетного гуся почтительней.
Видно, по домам схоронилось лишь дряхлое старичьё да жёнки с грудными чадами; прочие яравнинцы подались в клуб; расставили низкие, некрашеные лавки, расселись чинно, перед тем мелкотню, забившую первый ряд, весело смели на пол, под чиненое-перечиненое посеревшее полотно, где самые малые, по-гомонив, к середине фильма сморились и, разметавшись по полу, затихли.
— Какая картина? — пытал Спиридон, сидящий за Игоревой спиной.
— Коза Мартына, — отозвался зубоскал, по голосу вроде Баклан. — А потом Мартын — козу.
— Не лайся, Баклан. Я серьезно, какое кино?
— Коза играет в домино, — пояснил Баклан, а Игорь со скукой прикинул, что тот добавит: бег таракана вокруг стакана, но Спиридону подсказала моложавая бабёнка, что картину уже крутили на той неделе, что в картине — охальная любовь.
— Чо же не упредили?! — загоревал потешный мужичок с ноготок. — Я бы и жёнку приволок — ни бельмеса в любви не пони-мат. Выпью, охота приласкать, гонит в шею сковородником…
— Ох и трепло же ты, Гоха, бесстыжие твои шары, — укорила балагура тётка Наталья. — Всё Верче расскажу.
А между тем киномеханик, худой, лысоватый, с долгим носом и красной, как у запойных, сеткой на щеках, суетливо пошёл по рядам вытряхивать копейки из народа, редким избранным, навроде Игоря с Леной, откраивая билеты. Обилетил, утихомирил окриком девчушек, что стрекотали словно сороки на тыну, выясняя: будут ли танцы после кино; погрозил пальцем ребятне, вповалку лежащей на полу возле экрана, и в темени застрекотал, будто у самого уха, аппарат. На морщинистом старом полотнище зажглась утомительно пёстрая, мельтешащая, неведомая рыбакам жизнь, с музыкой и песнями; зашелестела покрышками сверкающих легковушек, зазвенела тонконогими рюмками, загорланила, впиваясь в уши, буравя перепонки, — вроде и по-русски, а вроде тарабарщина заморская. Вихлеватая, лукавая музыка, бряки, звяки распёрли нештукатуреные стены клуба, с висящими бородами мха, прижали народец к лавкам; и в той неведомой жизни, скачущей на полотне, долговязый парень с девкой то катались в легковушке, то прохлаждались у самого синего моря в стеклянной чайнушке, а потом, напившись, наговорившись, бегали в исподнем по мокрому песочку, пели и миловались; парень всё кино догонял деву, уваливал в плёс, и опять шли целованьица-обниманьица. А в потёмках шумно плевались мужики.