Озёрное чудо
Шрифт:
— Ты уж, Игорь, прости, — вздохнула Лена, — народец у нас грубоватый, но искренний, нелукавый…
— Особенно, Баклан…
— Да он приезжий. Брат его учит уму-разуму…
— Воображаю братову учёбу… Под горячу руку не суйся.
— Не, Миша — не хулиган, Миша судит по совести.
Позже, когда вошел в зрелые лета, вдосталь хлебнул мурцовки, Игорь измыслил, что прущей наружу грубоватостью рыбаки свято оберегали в душе сокровенную любовь к ближнему, не выпячивая на показ, не выбалтывая, чтобы любовь не истрепалась всуе. Но то помыслил, спустя лихолетие, а ныне лишь презрение к хамоватым рыбакам жгло душу.
Игорь без устали
За разговорами не приметили, как миновали уваровский дом и выбрели на край заимки, где на отшибе среди березняка и осинника чернели рыбные склады, куда по лету свозили сено с лугов; из широко и влекуще отпахнутых ворот дышало настоянным за день, густым травянистым духом. Игорь суетливо вообразил…в тёплой складской темени, на сенной перине… но тут же оса-дился: не с блудней же гуляет по заимке.
Покружив у складских дворов, огороженных жердевой городьбой, таинственно и глухо заросших травой дурнинкой — лихой крапивой и лебедой, — сошли к озеру, из коего исходил призрачный голубоватый свет; присели на древнюю лодку, перевёрнутую вверх днищем, вросшую, в песок, забородатевшую сухим мхом и нежной муравой.
— А хочешь… стихи почитаю?
— Свои?.. — очнувшись от кручинистых дум, спросила Лена.
— Нет, Пупкина…
— Пупкина?.. Какого Пупкина?.. Не помню такого поэта.
— Конечно, свои…
— Да-а-а, ты же в школе писал, на олимпиадах выступал. Помню, и в письмах посылал.
— А-а-а, детский лепет… Вот сейчас… Книгу стихов собираю, думаю издать… Прочесть из книги?
— Читай, читай!.. Я поэзию люблю…
— И кто тебе нравится?
— Пушкин, у Есенина — Не все, кроме кабацких… Павел Васильев, Смеляков, а зимой в книжном магазине купила книжку — Николай Рубцов! Два дня под впечатлением ходила: такая, Игорь, нежная русская поэзия. Да ты же песню пел на его стихи, когда с велосипеда загремел. «Я буду долго гнать велосипед…»
— Да?.. А я и ни сном ни духом. Парни в общаге пели под гитару…
— Некрасова люблю, Кольцова…
— Вчерашний день, Лена. Нынешняя поэзия далеко ушла…
— Далеко ли, близко, а «Слово о полку Игореве» — всегда современно.
— Чешешь, как по учебнику, давным-давно уже устаревшему. Вы что, литературу изучаете?
— Бегло, — я же на историческом. Самоуком больше… Ладно, грозился читать стихи, читай.
Из озера всплыла тусклая луна, осветила заимку голубоватосерым, дремотным светом. В тихой ночи лишь волны шелестели у ног да со свистом скользили незримые летучие мыши, похоже, живущие в застрехах старых складов, изредка всплескивали бессонные рыбины, изредка передаивались полуночные псы; сонный покой разливался по сморённой земле, и среди божественной тиши читать суетные стихи Игорю расхотелось; к сему припомнилось, как в хмельном и разбитном студенчестве, запалив интимную свечу, читал или пел под гитару стихи — и свои, и чужие, искушая девчушек-простушек, прибежавших набираться ума-разума из деревень и малых городов.
— Знаешь, вдохновение пропало.
— Нет, прочти. Я хочу
— Понять?.. Зачем?! Я и сам-то не могу себя понять… Ладно, что бы эдакое прочесть?..
Стал гадать, что нынче кстати, и вдруг, похотливо виляя хвостом, в память вкрался романс, коим Игорь лет пять очаровывал любительниц поэзии, лишь вместо дородной луны, висящей над озером, хворо и желтовато светил возле аптеки сиротливый фонарь да угрюмо висли над душой каменные дома с ослепшими на ночь окнами.
— Чтец-то я не бог весть какой, бубню, как пономарь. Ну как уж прочтётся.
Сошёл с лодки, задумался, прикрыв глаза, и возопил с глухим подвоем, взметнув руки к ночным небесам, словно не дочь рыбака, посиживая на гнилой лодке, внимала виршам, а — публика, восхищенно замершая, готовая бешено рукоплескать и в небо чепчики бросать.
Желая пить друг друга, как вино, мы взором мудрым видим дно в бокале страсти. Но… будем пить — нам больше не дано: когда ты бьёшься белой птицей, твой крест могильный мне блазнится.Отчитав…словно камлал шаман, опившись настоя мухомора… обессилено замер, затих, в ожидании восторженных охов и вздохов, но Лена вдруг зябко передернула плечами:
— Ужас!..
Игорь оторопело уставился на девушку.
— Оно, может, и талантливый стих, Игорь, но дьявольщиной веет…
— А если и дьявольщиной?! Пушкин — «Дьяволиаду» написал, Лермонтов — «Демона», Врубель демона писал…
— Грех на души взяли…
— Ого, девушка! — Игорь оглядел Лену с насмешливым восторгом. — Не много ли на себя берёшь?! Уже и Пушкина, и Лермонтова судишь…
— Бог им судья.
— А про Бога не надо, — страдальчески сморщился поэт, вынужденный слушать банальные словеса. — Мы об искусстве говорим, не о религии… Так что ужасного в моем стихе?
— Мраку нагна-ал: утопиться либо застрелиться, — жизнь бессмысленна. А жизнь — любовь и красота!.. Но, может, я в поэзии не смыслю…
— Может, — охотно согласился Игорь.
— Прости, Игорь, если обидела, — девушка повинно глянула на живого поэта, будто ласково огладила по головушке, горемычной и мудрёной. — Я в поэзии толком не разбираюсь. Иной раз и вовсе не соображаю, о чем речь… Ну, еще прочти.
— Ладно, — он прокашлялся, накопил воздуха в груди, выровнял дыхание и стал читать иначе: без воя, жёстко отсекая слова, свирепо тарахтя на звуке «р»:
Я бился об стенку, панелью рррастёртый, с упрррямством урррода, катился шестёркой! Я белые руки, над белою маской, сломал, как ломают усталые ласки! Подстррреленным волком средь снежной пустыни я молча взиррраю, как кррровь моя стынет. Так в номеррре тесном сжимают обои, невыпитой водкой колышится злое.