Озёрное чудо
Шрифт:
— Но ты, Наталья, тоже лишнее-то не присбирывай. Запились… Корреспондент на ус намотает, а потом прославит, век не отмоешься. Запились… — Степан обернулся к гостю и пояснил картину. — У нас, паря, директор новый… Хотя какой новый?! — механик бывший… Сам браво пил… и пил, и за уши лил, а тепери-чи с пьяными воюет. Увидит, паря, зашибёт. Ага… Ну, зимой на неводе не запретишь — для сугрева. А летом, когда сенокос, упаси Бог… Пока, говорит, покос не кончите, чтобы в лавке и не пахло этой заразой. А нам нонче на сено большой план отпустили… А главное, паря, как учует?.. Вроде глаза и уши по кустам… Тре-тиводни мужики на покосе по стопке хлопнули, по другой налили… А уж смеркалось… Прилетел на газике, чисто коршун, а с им и «чёрный воронок» [41] . Разорался: «Счас нажрётесь до поросячьего визга, а утром вас колуном не разбудишь!.. Столь греби лежит, а они сабантуй [42] устроили! А если задожжит?.. Сгноите сено…» Но чо, паря, какие бутылки мужики заначили, нашёл и
41
«Чёрный воронок» — милицейская машина.
42
Сабантуй — праздник.
43
Баклан — большая чайка, а на жаргоне — непутёвый, хулиган.
— Эко, браво! — покачала головой хозяйка. — Добрые люди сено косить, а Баклан по кустам блудить.
— Во-во, — согласился Степан, — директор с Бакланом зараз и шалашовку в «чёрный воронок» впихнул. Баклан захарахорил-ся, директор и его отпотчевал…
— За мужа страдает, — усмехнулся Игорь, — жена декабриста…
— Какой муж?! — осердился Степан. — Женить бы его, паря, не на красной девице, на рябиновой вице. Тюрьма по ём денно и нощно плачет. Муж… А та… девкой баегона в подоле принесла, а кто крыл кобылу, пойди разбери, ежли гуляла налево и направо. Не то беда, что рано родила, а то беда, что поздно обвенчалась… Короче, мужики в собачнике [44] ночевали… Но отчебучил, дак отчебучил наш директор… Оно, чо греха таить, любят наши рыбаки поархидачить [45] — попить винца с хлебцем, но и пашут как проклятые… Не-е, шибко уж крепко директор гайки стал закручивать, как бы резьба не сорвалась. Взял и бригадиру по сусалам [46] дал… Ладно, Баклану — архаровец, а бригадиру зачем прилюдно авторитет ронять?! Стращать стращай, а рукам волю не давай. Можно, паря, и добрым словом…
44
Собачник — общая камера в милиции.
45
Архидачить — пить архи, то есть водку.
46
Сусала — скулы.
— Да, круто ваш директор порядки наводит, — согласился Игорь. — Но, может, и прав: дома пей, а на работе-то зачем?!
— Оно и верно, время молиться, время трудиться, время веселиться. Но дак чо с рыбаков возьмёшь, коль привадились к заразе. Горбатого могила исправит… Вот, паря, зимой неводить пойдём, как на ветру да на морозе не выпить новой раз. А потом мешочники прибегут за рыбой, и у каждого бутылка, а то и две…
Вспомнил Игорь: случалось, отец, прибегая на газике к рыбакам, брал Игорюху, и тот очарованно следил, как из широкой ярдани…а может, иордани… ползли по льду крылья невода, где изумрудно светились водоросли, где, отплескав хвостами, смерзались щуки, окуни и чебаки. Кидали рыбаки мелюзгу в иордань и нашёптывали: «Идите, рыба и малая рыбица, в мой матёр невод, широкую мотню…» Окуней, чебаков и щурят из крыльев суетливо подбирали мешочники, загодя сунув рыбакам огненное пойло. Потом в зеленоватой, мутной пучине, вымётывая воду из ярдани, являлась мотня, кишащая рыбой, кою мужики, гремя смерзшимися брезентовыми плащами, черпали саками и кидали в санные короба. А уж в сумерках заиндевелые кони попрут добычу на заимские склады.
— Такая, бляха муха, жись пошла, что без бутылки, без дуды ноги ходят не туды. Но ты пей, да дело разумей… В ранешне время, помню, свободно стояла та же водка, хоть пей, хоть за уши лей, а не пили. Не пили, паря. По великим праздничкам, разве что…
— Зато ноне сплошные праздники: либо поднесеньев день, либо перенесение порток с одного на другой гвоздок, — проворчала тётка Наталья.
— Некогда было архидачить, — семьи большие, хозяйство, да и боялись. Это чтоб пьяный посередь дня по селу шатался, боже упаси. А теперь-то, однако, выпрягся народ из дуги, за волю взялся… А в досельну пору и за малые грехи пороли… Помню, в станице…я же, паря, казак… помню, сойдутся казаки у соборной избы, — вроде, малый круг. Спереди гуртятся старички-станичники. Атаман выйдет на крыльцо, подбоченится: «Но чё, старики, кого ноне пороть будем?..» — «А Ваньку Беклемишева…» — «Чо опять утварил?». «Бабу поколачиват. Выпьет паря, и за кулаки хвататца. Но это полбеды, беда — заречную землю запустошил. А на пашне хлеб наполовину осыпался… Однако, атаман, надо Ваньку земляникой потчевать…» Земляника?.. А за обиженную землю штаны спустить и плетей всыпать. Хошь мы, паря, и не пахотные мужики, а казаки, но землей не попускались, хлебушек сеяли.
— Ты, старый Мазай, пойди-ка да покажи: пусть парень с дороги умоется, — велела хозяйка.
Игорь умылся подле крыльца, из медного рукомойника, прилаженного к раскидистой берёзе, и утёрся райски и петушино расшитым полотенцем, картинно свисающим с бельевой верёвки. Степан, стянув пропотевшую рубаху и майку, омывшись до пояса, прошёл в горницу, где натянул белую рубаху, отчего ещё темнее смотрелось его степное, плоское лицо, забуревшее в зной, обветренное в озёрных штормах.
Гость мимолетно глянул в горницу, где над семейной кроватью с горой подушек красовались два портрета в резных рамах: Наталья с уложенной венцом русой косой, в темно-вишневом платье с кружевным воротником, Степан в чёрном пиджаке, белой сорочке с подрисованным галстуком; и при его кондовом деревенском лице эдакая начальственная справа выглядела седелкой на корове. Над круглым столом, укрытым клетчатой скатертью, висел абажур с кистями, похожий на малиновый парашют. В горнице Игорь высмотрел и две приоткрытые двери, сшитые из крашенных половиц, ведущие в комнаты, где, похоже, обитали брат с сестрой. Просторную хоромину срубил бывший плотницкий, ныне рыбачий бригадир Степан Уваров.
Тут… лёгок на помине… в дом вошёл Мишка, такой же, как отец, чёрный, кряжистый увалень, что так колюче, неприязненно осмотрел Игоря с ног до головы, когда тот вышагнул из городского автобуса вслед за девчушками-пэтэушницами.
Парень раскачисто, медвежало, прошёл в горницу, мельком, но хватко глянув на гостя из-под лохматых, сросшихся бровей. Да-а-а, эдакому битюгу под горячу руку не суйся, зашибёт. Что комара прихлопнет.
— Миху помнишь? — Степан кивнул головой в сторону горницы, куда прокосолапил рано заматеревший парень.
— Помню немного, — отозвался Игорь. — Но тогда он еще пешком под стол ходил.
— А ноне — бык, пахать можно. Моряк… Моряк — с печки бряк, растянулся как червяк… Миха! — Степан окликнул сына. — Куда лыжи навострил?
— К рыбакам поеду на Красну горку.
— Смотри там у меня! — отец погрозил кулаком. — Шибко не пей. А то вам же как надо: пить, пока шапка не слетить… Шары зальёте, опять начнёте друг друга мутузить, на кулаках таскать. Ты почо Баклана изметелил?
— Кого изметелил?! О народ, а! Наврёт, глазом не моргнёт… Дал по шее, чтоб девкам не грубил.
— А вроде, не разлей вода.
— Учу свободу любить.
— Учитель… Как бы самого Баклан не выучил. Крученый-верченый… Домахаешься, паря, ножичек из-за голяшки вынет… Ему терять некого, смалу обвык нары протирать… Без драки-то нельзя? Не всё, паря, кулаком, ино бы и добрым словцом…
— Чья бы корова мычала, твоя бы молчала, — фыркнула хозяйка на мужевы слова. — Самому вон гостинец в городе поднесли. Ишь как глаз-то засветили, можно в потёмках без фонаря бродить.
— Сено всё сгребли? — пропустив мимо ушей попрёк, ворчливо спросил отец.
— Малеха осталось. Догребём завтра.
— Во-во, завтра они догребут… А дождь зарядит?! Ильин день на носу.
— Авось не зарядит.
— Во-во, держись за авось, поколе не сорвалось… Тебе че, Илья телеграмму с небес отбил: не зарядит… Старики говаривали: до Ильи в сене пуд меду, после пуд навозу. Не зарядит…
— Ну ладно, батя, я пошёл.
— Иди, да смотрите там у меня, чтоб все было тихо.
XVI
Хозяйка тем временем сгоношила стол, и не сказать, чтобы столешня ломилась от снеди, и всё равно глаза разбегались, потому что тарелки густо дышащим, парящим хороводом окружили приземистый, пузатый самовар, любуясь на себя в его зеркалистую медь. Особых разносолов не водилось, но рыба — окунь и сорога — шла на всякий лад: и солёная в тузлуке [47] с душком и без душка, холодного и горячего копчения, рядом уха — баушка глуха щерилась зубастой щучьей пастью и пучилась белыми, вываренными глазами; тут же лоняшняя [48] картоха, — будто вот-вот подкопанная, урождённая на диких, песчаных огородах, — рассыпалась крахмальной мяготью; возле картошки росисто светились рыжиковые и груздёвые пятаки, рядом снежно белело нарезанное сало; а уж чай поджидали смородиновое варенье, брусника, посыпанная сахаром, молоко, затянутое пенкой, томлённое в русской печи, домашние постряпушки и сметана в фарфоровой китайской чаше с ложкой, торчмя торчащей из сметаны. Казалось, будто здесь ждали гостя.
47
Тузлук — рассол.
48
Лоняшняя — прошлогодняя.
— Ма-ма! — требовательно крикнул Степан в запечный куток. — Посидишь с нами малёхо? Иди, выпей для аппетиту.
— Какого лешего к старухе причепился?! — хозяйка дёрнула мужика за рукав клетчатой рубахи. — Пьешь, пей, а мать не беспокой.
— Я чо-то забыл, кто у нас в доме хозяин? — прищурился Степан, тая на губах улыбку.
— Счас скалку возьму, сразу вспомнишь, — чуть приметно улыбнулась и тётка Наталья. — Сиди уж… хозяин.
— Но чо, мама, иди, хошь на гостя посмотри. Помнишь Гантимуровых? В соседях жили. Иди!