Озерные арабы
Шрифт:
Маданы болели трахомой и другими глазными болезнями, страдали от чесотки и геморроя, от камней в почках, от кишечных паразитов и дизентерии, амебной и вирусной, от шистоматоза и баджаля; это далеко не полный список их болезней. Баджаль был одной из самых распространенных и, возможно, одной из самых неприятных болезней. Это одна из форм фрамбезии, она очень заразна. Язвы, которые могли появиться на любой части тела, часто были очень большие и испускали сильное зловоние. Я обычно испытывал чувство дурноты, когда в комнате находилось несколько таких пациентов. Несомненно, в некоторых случаях я имел дело не с баджалем, а с сифилисом, но инъекции пенициллина были эффективны при обоих заболеваниях. Гонорея попадалась крайне редко: за семь лет я видел лишь три случая, и все три пациента заразились в Амаре. Я ничего не мог поделать с шистоматозом, от которого страдали все. Курс уколов должен был продолжаться месяц, а я никогда не задерживался так
К моему удивлению, я редко сталкивался с настоящей малярией. В большинстве случаев люди заболевали ею за пределами озерного края. Но многие маданы страдали от приступов лихорадки, а у большого числа детей была увеличена селезенка. Преобладающая здесь разновидность комара (Anopheles pulcherrimus) — менее активный переносчик малярии. Более опасная разновидность (Anopheles Stephensi) попадалась на озерах сравнительно редко.
Кроме того, мне приходилось иметь дело с несчастными случаями. Попадались люди с тяжелейшими ожогами — жертвы пожаров в домах; маленькие дети все время опрокидывали на себя котелки с кипятком. Приносили ко мне людей, пострадавших от кабанов. Иногда кабаны нападали на людей во время охоты, но чаще — во время заготовки тростника или сбора урожая. У одной жертвы кабана были раны на руках и бедрах и глубокая рваная рана на животе, из которой выпадали внутренности. К счастью, кишки были целы, и мне удалось вправить их в брюшную полость и зашить рану. К моему удивлению, он выжил. Один раз меня привели в дом осмотреть мальчика, которому оторвало половицу кисти — у него в руке взорвалось самодельное ружье. Единственное, что я смог сделать, — это ампутировать ему три раздробленных пальца. В другой раз двое мальчиков разбудили меня как-то ночью, и мы три часа добирались на лодке до их деревни. Мы прибыли на рассвете. Их отец, зажав руками глаза, корчился на полу от боли. Они рассказали мне, что он ослеп на один глаз после удара по голове два года тому назад. Теперь какое-то внутреннее давление, казалось, выдавливало мертвое глазное яблоко из глазницы, и единственным выходом было попытаться удалить его. Я имел некоторое представление о строении глаза, так как мне приходилось свежевать убитых на охоте животных для изготовления чучел. Я дал старику морфий и удалил глаз. Сыновья крепко держали его. Несмотря на морфий, он корчился и стонал. Я и сам был изрядно потрясен. Придя в себя, он заявил, что теперь боль стала намного меньше. Я прожил у них два дня; когда мы встретились через полгода, старик чувствовал себя хорошо.
Но было много случаев, когда я решительно ничего не мог сделать, да и неудачи случались часто. До сих пор меня преследует лицо маленького мальчика, умиравшего от дизентерии. И очень часто было невероятно трудно убедить маданов в том, что я бессилен. Они привозили ко мне, иногда издалека, старика, умирающего от рака, или девочку, задыхавшуюся от глубокого кашля, вызванного активным туберкулезом, совершенно убежденные в том, что я смогу вылечить этих больных. Они вновь и вновь жалобно умоляли меня:
— Только дай нам лекарство, сахеб! Дай нам лекарство!
Некоторых можно было бы вылечить, если бы они отправились в больницу в Амару или Эн-Насирию, но они панически боялись больниц и редко соглашались следовать моему совету.
Доктора в Маджаре, Эль-Кабаише и Амаре могли бы, конечно, выразить свое возмущение тем, что у меня не было медицинского образования, но они никогда не возмущались. Наоборот, некоторые из них помогали мне советами и лекарствами. Министр внутренних дел в Багдаде не возражал против того, чтобы я оказывал посильную медицинскую помощь жителям озерного края, но предупредил меня, что, если в результате моих действий кто-нибудь умрет и семья поднимет по этому поводу шум, ничто не спасет меня от судебного преследования. Я был согласен на риск. Мне пришлось лечить многих людей, которые уже находились при смерти, но никто никогда не намекнул, что это я убил их.
12. Среди фартусов
Уехав из деревни, где жил Абид, я остановился в небольшом доме, расположенном на кибаше, и под тяжестью моих пациентов пол дома осел. Я заканчивал прием, стоя по щиколотку в воде. Мой хозяин уверял, что это пустяки, но все же он вздохнул с облегчением, когда я собрался ехать дальше.
Следующая деревня называлась Мабрад. Сорок или пятьдесят домов, каждый на собственном дибине, располагались по обеим сторонам канала; между домами были неглубокие протоки. Снова собралась большая и очень горластая толпа пациентов, и я возился с ними часа три до наступления темноты. Я остановился у старосты деревни, малоприятного старика по имени Махсин. Я попросил его сыновей помочь мне, но они валяли дурака и клянчили у меня лекарства, в которых не нуждались. Они были очень похожи на своего отца — такой же длинный нос, близко поставленные глаза и визгливый голос. Наконец, когда мне это все изрядно надоело, я дал самому назойливому из них две таблетки хинина, сказав, что их надо разжевать; вскоре я услышал, как за домом его сотрясают приступы рвоты. Мое настроение не улучшилось от долгого ожидания обеда, который состоял из блюда холодного слипшегося риса и чашки грязного пахтанья. Потом я стал ждать, чтобы Махсин приготовил чай, хотя он не спешил с этим. Один из его сыновей повернул голову к выходу и воскликнул:
— Это что же такое?
Он выскочил во двор и закричал:
— Пожар! Пожар!
Мы устремились за ним, расталкивая буйволов.
Горел соседний дом, расположенный с подветренной стороны от нас. У меня на глазах крыша заполыхала и взметнулась ревущим полотнищем огня, осыпая темноту искрами. Мы прыгнули в лодку и двинулись к горящему дому. Не успели мы подойти к нему, как занялся следующий дом. Искры, уносимые сильным ветром, сыпались на другие дома. Взад и вперед по воде, освещаемой отблесками огня, сновали лодки. Хозяева вбегали о свой дом, хватали все, что попадало под руку, бросали в лодку и снова торопились в дом, чтобы спасти как можно больше имущества. Причитала какая-то женщина, кричали мужчины, лаяли собаки. Буйволы, испугавшись, бросились в воду и уплыли в темноту. Но устрашающий рев и треск огня перекрывали общий шум. Занялся третий дом, как раз когда мы причаливали к дому, стоявшему за ним. Мимо меня протиснулась обезумевшая от страха женщина с ребенком на руках; маленький мальчик, плача, бежал рядом, ухватившись за ее платье. Она отдала младенца девочке, сидевшей в лодке, усадила плачущего мальчика рядом с ней и бросилась обратно в дом; через несколько секунд она вернулась с грудой стеганых одеял.
У входа в дом я наткнулся на старика и мальчика, пытавшихся вынести мешок зерна. Я помог им перетащить его в лодку, потом мы вынесли еще один мешок. В доме осталось еще несколько мешков, все очень тяжелые. Но теперь соседний дом горел, как факел. Одна из женщин глядела на пылающую крышу и била себя в грудь. Ее черный силуэт четко выделялся на фоне зарева. Крыша рухнула, сноп искр взлетел в воздух, несколько человек бросились в проток между домами. Мы тащили очередной мешок. Кто-то крикнул:
— Загорелось!
Мы увидели, как занялась крыша над нами. Почти сразу стало нестерпимо жарко, языки пламени, извиваясь, подползали к нам. Оставался еще один мешок, но мы уже не выдерживали.
— Пошли! — крикнул старик.
Мы прыгнули в проток и по пояс в воде перешли к соседнему дому. Чтобы он не загорелся, на крышу лили воду, но было ясно, что его не удастся спасти.
В ту ночь в Мабраде сгорели двенадцать домов. Последний в их ряду пылал, точно погребальный костер, окрашивая черную воду в красно-золотистые тона. Мы перебрались на другую сторону канала и смотрели, как дом догорает. Ночь была темная, звезды — холодные и ясные. Ветер казался прохладным после жаркого огня. Повсюду светились груды золы, время от времени на них вспыхивали раздуваемые ветром языки пламени. Мужчины, возбужденные сражением с огнем, громко хвастали своими подвигами. Неподалеку причитали женщины, оплакивая погибшие дома и вещи.
Ко мне подошел незнакомый мужчина и сказал:
— Пойдем, сахеб, выпей с нами чаю.
Когда я вернулся в дом Махсина, там была семья из дома, сгоревшего первым. Хозяин потерял куфию, его белая рубаха сильно обгорела. Это был невысокий жилистый человек с седой головой и морщинистым лицом. Он сидел на корточках у очага с двумя своими сыновьями. У старшего, которому было лет семнадцать, было сильно обожжено плечо. В другом конце комнаты древняя старуха, вероятно бабушка, шумно горевала. Молодая женщина с ребенком на руках и еще двумя подле нее сидела неподвижно. Махсин, который наконец приготовил чай, сказал:
— Это еще хорошо, что пожар начался прежде, чем все улеглись спать. А ведь в Саде в прошлом месяце ночью сгорели жена сейида и его ребенок.
Хозяин сгоревшего дома сказал нам, что, когда начался пожар, он и его сыновья были в соседнем доме.
— Мы спасли детей, а потом я пытался вынести винтовку. Она была под грудой одеял и подушек, и я не смог ее найти. Тогда-то Али и обжег плечо. Все пропало: винтовка, восемь динаров в сундуке, одеяла, одежда — все. И все зерно! Что ж, мой дом сгорает не в первый раз. Сегодня вечером исчезло двенадцать домов — пуф, и нет их! Хвала Аллаху, — с полной покорностью добавил он.