Озерные арабы
Шрифт:
— Фалиха нужно сейчас же отвезти в Багдад. Это приказ Маджида. Я уже послал за тремя машинами.
Я знал, что Фалих не вынесет путешествия в двести пятьдесят миль в темноте, по ужасной, ухабистой дороге.
— Отвезите его в Басру, — умолял я Хамуда. — Вы сможете переправить его оттуда утром на самолете, если Маджид будет настаивать на своем. Прошу, отвезите его в Басру! Это займет всего три часа, и там он получит лечение, в котором нуждается. Не заезжайте даже в Амару, езжайте прямо в Басру!
Но Хамуд сказал только:
— Мы сначала поедем в Амару, а там посмотрим.
Приехали машины. Фалиха снова подняли и положили
— И вот такое случилось только потому, что он хотел подстрелить еще одну водяную курочку. Жизнь Фалиха за одну водяную курочку!
Он помолчал и добавил:
— Это предначертано, сахеб.
Мне тоже казалось, что здесь распорядилась судьба, а не случай. Иначе как объяснить, что Аббас сложил все патроны вместе и зарядил ружье картечью в том единственном случае, когда он выстрелил в направлении Фалиха? Как объяснить, что одна дробина поразила Фалиха именно в грудь с расстояния в семьдесят ярдов? Когда я раздевался в доме Фалиха, в той самой комнате, в которой я провел предыдущую ночь, я обнаружил в кармане семь дробин L.G. из патрона, который я разрядил в то утро.
Рано утром на следующий день я вернулся в Маджар и нанял машину до Басры. Там я узнал, что Фалиха отправили в Багдад на самолете. Говорили, что ему стало лучше, и я начал надеяться. Я дал телеграмму одному из своих друзей, сел в вечерний поезд и на следующее утро был в Багдаде. Мой друг встретил меня на вокзале, и мы поехали в город искать дом Маджида. Полицейский объяснил нам, как проехать, и, спохватившись, добавил:
— Да ведь Маджид уехал в Эн-Наджаф хоронить сына, который вчера умер.
Так я узнал о смерти Фалиха.
17. Траурный обряд
Дом Маджида, оказавшийся виллой на окраине города, мы нашли легко. Я позвонил в дверь, и меня провели внутрь. В небольшой комнате сидели Абд эль-Вахид и Халаф, младший брат Фалиха. Я поздоровался с ними. Очень скоро пришел Маджид. Глаза у него покраснели от слез, лицо осунулось от горя. После обычных взаимных приветствий он предложил мне сесть рядом с ним на диване, спросил, как я себя чувствую и когда приехал — традиционные вопросы арабского этикета. Я выразил свое соболезнование. Он повернулся ко мне и просто сказал:
— Сахеб, я знаю, что ты был ему другом.
Мы сидели молча. Через некоторое время слуга принес кофе. После кофе Маджид снова спросил меня о моем самочувствии. Я ответил, и мы опять замолчали. Видеть этого потрясенного горем старика, чьи надежды и чаяния рухнули со смертью сына, было невыносимо тяжело. Я подождал еще немного и попросил позволения удалиться. Он сказал:
— Иди с миром.
— Да хранит тебя Аллах, — ответил я. Когда я вышел из дома Маджида, начался дождь. Он лил не переставая весь день.
Через несколько месяцев я встретил англичанина-[139]кардиолога, работавшего в Багдаде по контракту с иракским правительством. Он находился в Басре, когда Фалиха доставили в аэропорт, и, услышав о происшедшем, сразу поспешил туда. Осмотрев Фалиха, он хотел его немедленно оперировать, чтобы уменьшить давление крови на сердечную мышцу, но ему сказали, что Маджид приказал доставить сына в Багдад. Врач пытался объяснить, что он и есть кардиолог из Багдада, единственный в стране, что единственный шанс спасти Фалиху жизнь — немедленно оперировать. Спутники Фалиха отказались. Врач добавил, что, как показало вскрытие, Фалиха все равно не удалось бы спасти. Дробина повредила сердце и сердечные нервы и вызвала коллапс легкого. Он был очень удивлен тем, что Фалих так долго оставался в живых. Видимо, сказал он, это был исключительно крепкий человек.
Через три дня я вернулся в деревню Фалиха, чтобы участвовать в траурном обряде. Я прибыл туда в полдень. Уже на некотором расстоянии от деревни я услышал причитания женщин и ритмичные звуки ударов в грудь. Вдоль берега стояло множество лодок, перед мадьяфом собралась большая толпа. У входа поставили несколько знамен племени, их длинные алые складки и украшения из серебра на древках сверкали под ярким весенним солнцем на фоне тростниковых стен. Внутри было довольно темно и очень тихо. Вдоль стен неподвижно сидели люди, закутанные в черные плащи. Кто-то шепнул мне:
— Вот там Маджид!
Я пересек комнату, приветствовал его, пожал ему руку и стал искать, где бы сесть. Какие-то люди подвинулись, чтобы освободить мне место. Среди находившихся в мадьяфе я узнал некоторых, но остальные были мне незнакомы. Здесь были сейиды в зеленых куфиях, духовные лица из Кербелы и Эн-Наджафа, одетые в черное, с небольшим, плотно намотанным черным или белым тюрбаном на голове; шейхи из таких отдаленных мест, как Кут-эль-Амара и Эн-Насирия, со своими приближенными; деревенские старосты и старейшие жители деревень, горожане и купцы из Маджара, Амары и Басры; и, наконец, родственники Маджида, весь клан. Абд ар-Рида встал со своего места у очага и, держа в руках маленький кофейник, подошел ко мне и налил кофе. Мальчик положил передо мной пачку сигарет. Один-два человека, сидевшие неподалеку, сказали тихонько:
— Добрый день, сахеб.
На этом движение, вызванное моим приходом, затихло.
Время от времени кто-нибудь вполголоса обменивался несколькими словами с соседом, но в основном все сидели молча, перебирали четки, курили. Человек шесть встали, подошли к Маджиду, попрощались и вышли из помещения. Входили другие, иногда по двое или по трое, иногда человек двадцать одновременно. Они, как и я, приветствовали Маджида и усаживались, им давали пачки сигарет, подавали кофе и чай. Перед тем как уйти очередной группе, они, воздев руки, нараспев читали суру «Фатиха». [19] Через тростниковую стену было слышно, как причаливали и отплывали лодки. Над головой, в тростнике арок, чирикали воробьи, тени в дверном проеме все удлинялись. Все больше людей уходило, все меньше прибывало; между фигурами, застывшими вдоль стен, появлялось все больше свободных мест.
19
Фатиха («Открывающая») — первая сура Корана; ее произносят также в память об умершем.