Ожерелье для моей Серминаз
Шрифт:
Гнев и обида исчезли с лица Кара-Мирзы, теперь на нем расплывалась злорадная улыбка. Почувствовав, что все взоры обратились к нему, Кара-Мирза бесцеремонно взял чабана за левую руку, отвернул рукав бешмета и принялся внимательно разглядывать его часы.
— А что, это часы золотые, Раджаб? — наконец спросил он, не выпуская руки Раджаба.
— Да, — сказал недоумевающий чабан.
— Ты не врешь?
— Неужели ты думаешь, что если я простой чабан, то не могу купить золотые часы? — возмутился Раджаб. — Если хочешь знать, трудодней я побольше твоего зарабатываю.
— Ха-ха-ха, люди добрые, посмотрите на него! А я мало зарабатываю? А? Ха-ха-ха!
Все растерялись. Я никак не мог объяснить себе веселого возбуждения этого человека. Или, может, наслушавшись злых рассказов о своей особе, он спятил? А уважаемый дядя мой, ни во что не вникая, ушел в себя, и от этих дум вряд ли что-нибудь могло его оторвать.
— Что за смех?
Разъяренный пастух вскочил на ноги, а вместе с ним вскочил и я, потому что гость должен защищать своего кунака, прав тот или не прав, — таковы незыблемые законы гостеприимства. Тем более что на этот раз для возмущения у моего хозяина были все основания.
— Над кем ты смеешься?
— Над тобой! — выпалил перешедший все границы Кара-Мирза. Его мышиные глазки зловеще сверкали.
— Это почему же?
— А мне лучше знать, — отвечал тот, продолжая давиться неестественным хохотом.
— В чем дело, я тебя спрашиваю!
— Не могу тебе этого сказать.
— Почему же?
— Все будут над тобой смеяться, если узнают.
— Пусть даже так, но я не допущу, чтобы ты без всякой причины скалил зубы и надрывал живот.
— Говоришь, без причины?
— Да.
— А если есть причина?
— А если есть, то я заставлю тебя рассказать ее, иначе ты узнаешь, чей я сын.
— Ну ладно, ты сам этого захотел. Люди добрые, — обратился Кара-Мирза к сгрудившимся вокруг сельчанам, — держите его и, главное, отберите у него кинжал: как бы чего не вышло.
Раджаб обвел взглядом окружающих и понял, чего от него хотят. Он вынул кинжал из ножен и ловко метнул его в телеграфный столб так, что клинок вонзился в дерево и зазвенел.
— Ну говори теперь.
Пока ты здесь, на гудекане, языком мелешь, твоя жена вернулась из города и лежит в постели с другим мужчиной.
— Что?!
— Дважды не повторяю! — сказал Кара-Мирза и, удовлетворенный, опустился на камень.
Мгновение чабан стоял окаменев, с вытаращенными глазами, но вдруг бросился на Кара-Мирзу с яростью затравленного барса. Хорошо, что окружающие удержали его — недалеко бы и до беды. В этот момент даже мой дядя оторвался от своих мыслей и понял, что необходимо его вмешательство в происходящее, потому что иначе вряд ли удастся урезонить разъяренного чабана. Ведь действительно нельзя придумать большего оскорбления, чем то, какое нанес Кара-Мирза этому доброму, приветливому человеку.
— Врет он все, врет! — кричал мой хозяин, едва не плача в крепких руках губденцев. От возмущения он даже заикаться перестал.
— Вы слышали? Он говорит, что я вру! Будьте же свидетелями! — кричал Кара-Мирза. — Если я не прав, то отдам тебе своего боевого барана — сам знаешь, сколько боев он выдержал. Если же ты застанешь в постели своей жены мужчину, будь добр, отдай мне эти золотые часы.
— Все ты врешь, я это знаю! Не нужен мне твой баран, да будет он зарезан на твои поминки, наглец! — Чабан дрожал от гнева, но, сдержавшись, обратился к аульчанам: — Хорошо, я его пока не трону. Отпустите меня. Все вы видели, как оскорбил меня этот человек. И если он столь жестоко соврал, я своими руками задушу этого божьего червячка. Пошли!..
При этих словах все присутствующие подумали, что Кара-Мирза откажется от своей злобной шутки, но этого не случилось. Стараясь на всякий случай держаться подальше от Раджаба, «божий червячок» вместе со всеми направился к его дому.
Нетрудно себе представить, что творилось на душе у Раджаба. Не только он — никто из знавших Халиму, эту любящую супругу, мать восьми детей, к тому же беременную девятым, — никто не смог бы поверить, что она способна привезти из города мужчину и отдаваться его ласкам, пока муж ушел на гудекан. Где-где, а в ауле подобного не прощают. Неужели столь коварны женщины?
Раджаб шел, будто его подхлестывали молнии, и негодование его росло с каждым шагом. Он спешил туда, где его могло ждать страшное бесчестье, где он должен воочию убедиться в истинности нанесенного ему несмываемого оскорбления. Так стоит ли торопиться? Может, умерить шаг? Но удивительно устроен человек: неизвестность страшит его пуще какой угодно беды, любой ценой он хочет поскорее узнать правду, пусть даже самую жестокую.
Видно, очень любил Раджаб свою жену Халиму, если болтовня Кара-Мирзы могла вызвать у него неистовство, граничащее с безумном.
А я думал о том, что только подлец мог нанести столь страшную рану моему хозяину, добрейшему человеку. Ведь подлец для собственного удовольствия кого хочешь очернит, и как жаль, что наши законы ограждают нас от физических увечий, но не охраняют души от ран, наносимых подобными типами. А ведь души более ранимы, чем тела, и раны эти труднее лечить!
Охваченная тревогой толпа подошла к сакле Раджаба, и, видя всеобщее возбуждение, я подумал еще о том, как бы в суматохе не пропали мои хурджины с драгоценным подарком для моей Серминаз. Ведь часто бывает, что в драке больше всего тумаков достается не дерущимся, а тому, кто полез разнимать.
Но вот все мы вошли во двор и направились к террасе. Тут чабан знаком остановил аульчан и, захватив с собой только меня, бесшумно вбежал в спальню.
Что говорить о Раджабе! Даже мое сердце едва не вылетело из грудной клетки, колотясь о ребра, а кровь мчалась по венам так, что они, казалось, лопнут.
Тусклый ночник едва-едва освещал просто, по-горски обставленную спальню. Белый платяной шкаф, сливающийся со стеной, две тумбочки по обеим сторонам двуспальной тахты...
Ближе к нам лежала Халима. Она спала глубоко и мирно, разметав по подушке длинные волосы. Но едва взгляд Раджаба скользнул на соседнюю подушку, как чабан дико вскрикнул. Внезапно разбуженная Халима вскочила. Она была в тоненькой ночной рубашке, сквозь ткань которой было видно, как сотрясается от дрожи ее тело.