Ожерелье для моей Серминаз
Шрифт:
Правда, это мне только снится, что аульчане столь высокого мнения обо мне. На самом деле с малых лет моих они пророчили, что не выйдет из меня ничего путного, что рожден я лишь зря закрывать своей тенью благодатные лучи солнца и что я только в тягость земле. А какая от меня тягость? Я легок, как перышко, и если есть у меня хоть что-то тяжелое, так это подарок для моей Серминаз — знаменитый ковер «карчар», играющий красками двенадцати радуг.
Я снимаю пиджак — одежда уже просохла после дождя,— перекидываю хурджины на другое плечо и иду вдоль шоссе, благодаря в душе своих предков за чудесный обычай скитаться по свету в поисках подарка для невесты. Как это хорошо — побродить по земле, неся в сердце счастье, повидать людей да и себя показать: «Знайте, мол, люди добрые, что и я живу,
Но ждет ли? А может, Серминаз и не думает обо мне?
Как-то раз, чтобы приворожить Серминаз, я даже готов был последовать совету нашей старухи Мицадай, велевшей мне отрезать кончик хвоста у живого снежного барса. Правда, дело это трудное и опасное, но ворожея ручалась, что зато все остальное будет совсем просто: стоит только дотронуться этим кончиком хвоста до переносицы девушки, как она в тот же миг полюбит тебя.
Ах, Серминаз, Серминаз! Если бы ты сейчас была со мной! Если бы мы поговорили с тобой откровенно и выяснили наши отношения — причем твое отношение не только ко мне, но и к сыну, которого ты невесть как и где приобрела.
Но зачем думать о сложном, когда так хороню вокруг? Жизнь вне дома веселее, словно, вырвавшись из горных ущелий, расправляешь могучие крылья. Не потому ли горцы дальних аулов все чаще изъявляют желание спуститься с вершин вниз, поближе к главным артериям жизни? Впрочем, нельзя, конечно, сказать, что в горах жить неинтересно. Просто люди почувствовали себя хозяевами земли и теперь сами выбирают свои пути.
Вот и я шагаю по-хозяйски по родной земле, и так мне хорошо идти, что я ничуть не завидую тем, кто мчится мимо, втиснутый в быструю машину. Вот обгоняет меня такси с зеленым глазком, шофер останавливается, гостеприимно распахивает дверь. Это парень моих лет, в белой сорочке и черных очках. Наверное, наскучило ехать одному.
Я подхожу, наклоняюсь, спрашиваю:
— Свободен?
— Свободен, — отвечает он бодрым голосом.
— Да здравствует свобода! — говорю я и захлопываю дверцу.
Он, конечно, приставил палец ко лбу, потом красноречиво постучал им по баранке. А я помахал ему рукой — мол, не обижайся, парень, если бы ты нес в руках подарок невесте, то у тебя, может, и того бы меньше в голове осталось.
Места эти известны своим ароматным чаем. На холмике стоит чайхана, крытая разноцветным шифером, — сияет, как округлый медальон на ковре. У дороги вывеска: «Что может быть в жаркую пору лучше стаканчика чая?» Да, таких знатоков приготовления чая, как здесь, не найти нигде. И все же выпить стаканчик холодного вина было бы не хуже, особенно такого вина, какое подают у нас в ауле в погребке Писаха. И как-то сами собой возникают у меня в голове первые строчки будущих стихов:
Кубачинскими бокалами в чеканке золотой Пил вино я из Геджуха — чистый сок земли родной.Придумывая остальные строки, я подходил к аулу Губден.
Губден — аул искусных сапожников, так же как Кубачи — аул златокузнецов, Чарах — ковровщиц, Унцукуль — деревообделочников, Анди — мастеров прославленных бурок, Балхар — мастеров керамики, а Катагни — мебельщиков.
Вокруг Губдена нет ни садов, ни гор, только странные холмы, похожие на древние курганы. Они не зеленые, а какие-то дымчатые, и кто знает, может, покоятся под ними предки забытого племени, а может, там погребен целый город, столица какого-то древнего государства. Нашли ведь недавно между Губденом и Уллубий-аулом похороненный город, названный историками Урцеки — по названию местности. Обнаружили его камнедобытчики, когда стали искать камень для строительства Изберга — молодого нефтяного города на берегу Каспия. И как же обрадовались они, найдя такой подземный клад! И потом гордо писали, что перевыполнили план процентов на семьсот с лишним, хотя камни эти добыли не они, а их отдаленные предки, вырубавшие глыбы для своего цветущего города, не уступавшего тогдашнему Дербенту.
Губден похож на древний город. Дома из тесаного желтоватого камня, плоские крыши,
Я подходил к аулу, когда меня догнал странник, проделавший, как видно, долгий путь. По одежде и длинной кривой палке-ярлыге я признал в нем чабана и вежливо осведомился: хорош ли приплод в его отаре?
Говорить с ним было трудно, так как он неимоверно заикался, и мне приходилось то и дело подсказывать нужное слово. Так что фактически говорил я, а он только кивал. Но все равно было интересно. Он не без труда сообщил мне, что четыре месяца не был дома: перегонял отару с Черных земель в горы да разведывал новые пастбища на альпийских лугах — и вот теперь с радостью идет на короткую побывку. Этот чабан оказался чудесным человеком, не то что чарахский пастух. Звали его Раджаб. Он дал мне понять, что обидится, если я откажусь стать его гостем (согласитесь, что уж это-то мне было неловко ему подсказывать!).
— Мы же старые кунаки! — сказал Раджаб.
— Но я тебя совсем но знаю!
— Ты можешь не помнить, молод еще. А я вот твердо знаю, что твой дядя у моего дяди на базаре петуха покупал.
Ну можно ли было после этого отказать ему? И я пошел вместе с ним к сакле, которая оказалась в самом начале аульной улицы.
По дороге чабан наговорил столько хороших слов о своей гостеприимной и хозяйственной жене, что, помогая ему рассказывать — в меру своих слабых сил, — я выяснил: жить у него буду как в райских садах аллаха.
Открыв двери дома, чабан торжественно объявил:
— Халима, выйди и приветствуй нас, я веду гостя!
Вначале была полная тишина, потом во всех углах просторного дома что-то загудело, заворковало, защебетало, и в большую комнату, куда мы вошли с хозяином, выскочило восемь девушек и девочек, от семнадцати лет и моложе, моложе, моложе — до двухлетней девчушки, которая тащила за собой куклу с себя ростом. Увидев меня, девушки смутились, но радость по поводу возвращения отца была столь велика, что они принялись хором кричать: «Папа! Папа!», а двухлетняя заревела. Чабан подхватил девчушку на руки, отчего ее слезы немедля высохли, и встревоженно спросил:
— А где же мама?
— Мама еще на прошлой педеле уехала к бабушке, а нам поручила вести хозяйство.
— Когда же она вернется?
— Обещала быть к следующей пятнице... Ей уже скоро в больницу.
Признаться, у меня ёкнуло сердце: до гостя ли в доме, покинутом хозяйкой, да еще больной? Но мой хозяин предложил мне раздеться и отдыхать, а сам приказал своим многочисленным дочерям готовить праздничный обед. Правда, разговаривал он с ними несколько странно.
— Чакар,— говорил он, отдавая очередное распоряжение,— то есть Паху! Нет, я хотел сказать — Мусли! Вернее, Зумруд!..
Обиженная девочка, потупив глаза, отвечала:
— Вовсе я, папа, не Чакар, не Паху, не Мусли, не Зумруд и даже не Муминат. Я Забида. Вечно ты путаешь, папа!
— А как вас всех упомнишь? Хоть на лбу пиши у каждой! — смущенно сказал отец.
— Ну ладно, ладно. А только курзе я тоже смогу приготовить! — И маленькая проказница, бросив на меня лукавый взгляд, убежала вслед за сестрами на кухню.
Душа моя успокоилась, а желудок развеселился.
И верно, через полчаса Забида подала нам на деревянном подносе курзе — горские пельмени с ладонь величиной. Мы уселись на подушках, скрестив под собой ноги. Ел я с превеликим удовольствием, потому что, отведав таких курзе, и праведник не спешил бы уйти в райские кущи. Начинка из мяса, приправленного ароматными травами, была так сочна, что сначала следовало, взяв курзе двумя пальцами за края, надкусить оболочку из пресного теста и высосать сок. Но больше всего меня удивило, что даже здесь сказалась любовь горцев к прекрасному: края курзе были скреплены тщательно выдавленным узором. И, наспех глянув на этот хитрый узор, я уничтожал курзе один за другим, запивая их домашним квасом. Говорят, если не запивать курзе квасом, а хинкалы — бульоном, то они в желудке превратятся в лягушек. А один приезжий даже сказал: «И как ваши желудки выдерживают такую тяжесть! Ведь это же яд!» Но собеседник, запивая очередной хинкал жирным бульоном, успокоил его: «На этот яд, кунак, у нас есть противоядие».