Ожерелье королевы
Шрифт:
И добрый король после этого урока, данного скорее по-отцовски, нежели по-братски, стал ждать, чтобы виновный начал свои оправдания.
Граф некоторое время обдумывал ответ; но у него был вид не столько человека, попавшего в затруднительное положение, сколько оратора, подыскивающего тонкий оборот речи.
— Государь, — начал он, — как ни сурово сделанное вашим величеством заключение, я имею средство оправдаться и надежду быть прощенным.
— Говорите, брат мой.
— Вы обвиняете меня в том, что я ошибся, не правда ли, а не в том, что у меня были дурные намерения?
— Согласен.
— Если это так, то ваше величество, понимая, что тот не человек, кто никогда не ошибается, можете признать, что я ошибся не без некоторого основания.
— Я не могу сомневаться в вашем уме, который считаю выдающимся, брат мой.
— В таком случае, государь, как мне не впасть в заблуждение, слыша все, что говорится кругом? Мы, принцы, постоянно дышим воздухом, насыщенным клеветой, мы сами пропитались им. Я не говорю, что я поверил этому, я говорю, что мне это передали.
— В добрый час, если это так, но…
— Четверостишие? О, поэты ведь странные существа, и, кроме того, не лучше ли было ответить на это мягкой критикой (что может служить предостережением), чем нахмурить брови? Грозные выражения в стихах не могут оскорблять, государь: это не то что памфлеты; недаром все собираются просить ваше величество запретить их. Памфлеты, вроде того, что я принес вам показать.
— Памфлет!
— Да, ваше величество, я убедительно прошу приказа, чтобы засадить в Бастилию презренного автора этой гнусности.
Король быстро поднялся с места.
— Посмотрим! — сказал он.
— Не знаю, должен ли я, государь…
— Конечно, должны, в таких случаях нельзя никого щадить. Памфлет с вами?
— Да, государь.
— Дайте!
Граф Прованский вынул из кармана экземпляр «Истории Аттенаутны», роковой оттиск, которому не помешали дойти до публики ни палка Шарни, ни шпага Филиппа, ни устроенный в доме Калиостро костер.
Король быстро пробежал номер, как человек, привыкший находить интересные места в книге или газете.
— Подлость! — воскликнул он. — Подлость!
— Вы видите, государь, уверяют, что сестра моя была у чана Месмера.
— Ну да, она была там!
— Была! — воскликнул граф Прованский.
— С моего разрешения.
— О, государь!
— И на основании того, что она была у Месмера, я не стану выводить заключение о ее неблагоразумии, так как я позволил ей поехать на Вандомскую площадь.
— Но ваше величество не позволяли королеве приближаться к чану для совершения опыта над своей особой…
Король топнул ногой. Граф произнес эти слова как раз в ту минуту, когда глаза Людовика XVI пробегали наиболее оскорбительное для Марии Антуанетты место, содержащее описание ее мнимого припадка, судорог, нескромного беспорядка в одежде — словом, всего, чем было отмечено пребывание мадемуазель Олива у Месмера.
— Этого не может быть, не может! — сказал король, побледнев. — Полиция должна знать, в чем тут дело.
Он позвонил.
— Мне нужен господин де Крон, — сказал он, — пусть пойдут за ним.
— Ваше величество, сегодня день его еженедельного доклада, и господин де Крон ожидает в Бычьем глазу.
— Пусть войдет.
— Позвольте мне, брат мой… — начал граф Прованский лицемерным тоном.
И сделал вид, будто собирается уходить.
— Останьтесь, — сказал ему Людовик XVI. — Если королева виновна — что ж, вы, как член семьи, можете знать это; если невиновна — то вы также должны узнать это, так как заподозрили ее.
Господин де Крон вошел.
Увидев графа Прованского в обществе короля, начальник полиции прежде всего засвидетельствовал свое глубочайшее почтение двум первым особам в государстве и затем обратился к королю:
— Доклад готов, ваше величество, — сказал он.
— Прежде всего, сударь, — обратился к нему Людовик XVI, — объясните мне, как мог быть напечатан в Париже такой позорный памфлет против королевы?
— «Аттенаутна»? — спросил господин де Крон.
— Да.
— Ваше величество, это дело рук газетчика по имени Рето.
— Вам известно его имя и вы не помешали публикации или не арестовали его после того, как памфлет был напечатан!
— Ваше величество, не было ничего легче этой меры; у меня даже в портфеле — я сейчас покажу вашему величеству — лежит готовый приказ о заключении его в тюрьму.
— В таком случае, отчего же он не был арестован?
Господин де Крон обернулся в сторону графа Прованского.
— Позвольте мне удалиться, ваше величество, — преднамеренно неторопливо начал последний.
— Нет, нет, — возразил король, — я вам велел остаться, так оставайтесь.
Граф поклонился.
— Говорите, господин де Крон, говорите откровенно и без утаек; говорите скорее и яснее.
— Вот в чем дело, — отвечал начальник полиции, — я не велел арестовать этого газетчика Рето потому, что предварительно мне необходимо переговорить с вашим величеством.
— Прошу вас, говорите.
— Может быть, ваше величество, лучше будет дать этому газетчику мешок с деньгами и отправить его искать виселицу в другом месте, где-нибудь подальше?
— Почему так?
— Потому, ваше величество, что когда эти негодяи пишут ложь, то публика, если ей докажут это, бывает очень довольна, видя, как виновных наказывают плетью, режут им уши и даже вешают. Но когда, на несчастье, они затронут истину…
— Истину?
Господин де Крон поклонился.
— Да, я знаю. Королева действительно была у Месмера. Это несчастье, как вы вполне справедливо сказали; но я ей позволил это.