Ожерелья Джехангира
Шрифт:
Любители пива не упустят возможности привезти сибирской воблы — вяленых хариусов. После обычной засолки их вывешивают, расширив палочками брюшины, — и пусть себе сушатся на ветру. Тайменей и ленков надо вялить постепенно, не держать долго на солнце, потому что мясо у них очень нежное, легко отваливается от костей.
Самым соблазнительным подарком для друзей будут, конечно, холодные копчености. Выбирают тайменей-пудовиков, упитанных, с золотистой прослойкой жира, из спин выкраивают балыки, из брюшины — тешку, через три дня после засолки проветривают, а потом не менее двух суток
И вот наконец ваша бригантина устремляется к далекому неведомому поселку, откуда вы мечтаете полететь домой. На мачтах, как золотые флаги, колышутся копченые таймени; как обрывки истрепанных штормами парусов, болтаются вяленые хариусы. Вы потемнели возле костров, просолились тузулуком и бульонами. Ваши товарищи, «люди флинта», беззаботно щелкают кедровыми орехами, мурлыча о том, как они презрели «грошовый уют».
И вдруг — треск. Рушатся мачты вместе с «флагами» и «парусами», как спички, рассыпается на бревна уютное гнездышко — бригантина. Все исчезает в клокастом, пенистом хаосе порога.
Кое-как выбираетесь вы на берег и что-то бессвязное кричите товарищам. Вот и они вынырнули из темных волн. Слава богу, все живы!
Вы собираетесь в тесный круг и с ненавистью смотрите на порог. Если языки начнут сыпать проклятия, а руки заламываться жестами отчаяния, вспомните о том, что вы спрятали в правый карман походной куртки. Достаньте скорее белые защечные мускулы тайменей и жуйте, жуйте, чтобы успокоиться, — они гораздо крепче американской жевательной резины. Жуйте до тех пор, пока ваши челюсти не выдвинутся с грозной решимостью вперед, а в глазах не появится стальной блеск — победить, во что бы то ни стало победить.
Раньше вы были вовсе не робинзонами, а жалкими рыбоедами, густо приправленными кулинарными специями. Но теперь вам может позавидовать даже сам старик Крузо.
Сторонка моя родная…
Беспокойная жизнь у геологов. Недолго я поработал, но уже успел побывать в Крыму, на Урале, в Туве, в Саянах, на Нижней Тунгуске, на Хантайке, в бахтинской тайге и даже за границей. Давно хотелось побродить по лугам, где в детстве пас колхозное стадо, поудить пестрых рыбок с пальчик, которые зажгли во мне первую искорку рыбацкой страсти. И только в 1963 году наконец удалось попасть летом в родную Липецкую область.
И что же? Сердце облилось горечью: на месте черемуховых зарослей, под которыми я каких-то пятнадцать лет назад сидел с удочками, густым жирным черноземом темнел обрыв; ракитовые кусты обкорнали топорами, вырубили под основание; гибкие лозы спилили. Крохотные березовые рощицы — приют соловьев и золотой иволги, отрада крестьянских детей, нанизывающих на стебли травы огненно-рубиновые бусы майской духовитой земляники, — поредели и стали еще крохотнее. Густые зеленые дубравы, щедро дарившие людям ландыши, костянику, пряные лисички, ядреные крепыши-поддубники, тугие,
Луг, на котором ребятишки купались в цветах и барахтались в копнах пахнущего медом сена, а девушки и юноши плели венки, водили под звонкие неприхотливые переливы русских гармошек лунные хороводы, пели любовные страдания, — луг покрылся буйными непролазными зарослями колючих татарок. Председатель колхоза приказал посадить на нем табак. Табак поднялся выше человеческого роста. Ухаживать за ним не хватило рук, он перестоял. Бабы осенью рубили табак топорами на… топку. На следующий год колхозники решили оставить луг под сено. Но вместо травы непрошибаемой стеной поднялись татарки.
Когда я услышал сухое костяное шуршание их жестких колючек-кинжалов, мне показалось, будто колючки вонзились в сердце. Я не мог удить пестрых рыбок, не мог спокойно смотреть на загубленный луг, на поруганные берега речки.
Еще раньше, в честь окончания седьмого класса, я посадил вдоль дороги семь берез. Теперь они стали высокие, ветвистые. Бригадир пытался срубить их на оглобли, но соседи, слава богу, не позволили. Хоть за это низкий вам поклон, земляки мои. Откуда у вас такое безразличное отношение к земле, дающей людям жизнь, богатство, красоту?
Из родной деревушки я пешком пошел в город Елец. Там живут мои братья. Там прошла моя школьная комсомольская юность. И пока я шел, встречались следы терзания и без того скудной природы Центральной России: овраги и буераки, работа неумолимой эрозии — расползаются по полям, как щупальца фантастических осьминогов, уничтожая плодороднейшие земли.
Я пригласил своего старшего брата Николая на рыбалку. Он согласился, но как-то без охоты, видимо, лишь просто из вежливости, чтобы не обидеть меня. Мы наловили черпаком в тине вьюнов и пошли к реке Сосне.
Люблю Сосну, люблю ее мутноватые, суетливые воды, крутые извивы среди белых яров, золотистую россыпь песка, кудрявые заросли ракит, зеленую глушь луговой поймы. Люблю смотреть, как мчится она среди замерших в сонной дреме цветущих колосистых полей.
Когда я учился в десятилетке, мы часто проводили ночи у Сосны. Николай увлекался донками с колокольчиками. Каждый колокольчик у него звенел по-своему; один тинькал синичкой, другой заливался жаворонком, третий дребезжал старой сорокой. Не было для Николая более сладкой музыки, более целебного отдыха, чем слушать в воскресенье после трудовых смен ночные трели, посылаемые подводными музыкантами.
…Синяя роса покрыла траву. Крестьяне загнали по хлевам скотину. Лишь девичьи голоса вызванивали на лугу заливистые частушки да лихо пиликала гармошка. Перепелки во ржи уговаривали всех: «спать пора, спать пора». Наконец молодежь разбрелась по хатам. Над Сосной белым туманом легла влажная предвосходная тишина.
Мы сидели с Николаем у копны сена, ждали, когда запоет хор колокольчиков. Чуть-чуть порозовел восток. В кустах встрепенулась какая-то птичка. Поблескивая росой, безмолвно и печально висели на лесках поникшие колокольчики. Безмолвно и печально дремали мы над мертвой рекой.