Ожерелья Джехангира
Шрифт:
Олени пугливо шарахнулись к реке, а из кустов задом выполз «возмутитель спокойствия». Он был так оборван, так измучен, что еле держался на ногах. Оказывается, начальник попал в заросли карликовой березы и никак не мог пробиться к лагерю, хоть хорошо видел отсветы костра, слышал выстрелы и сам кричал, но голос его терялся в сплошном заслоне кустарника. Он уже совсем отчаялся, как вдруг неожиданно наткнулся на звериную лазейку.
Жадно хлебая горячую уху, начальник рассказывал, что за ним кралась какая-то черная лохматая собака. Кельмагер пояснил, что это была не собака, а
Наконец геологи залезли спать под марлевые полога, долгане развели в чумах едкие тлеющие дымокуры от кровососов — лагерь угомонился. Я же взял спиннинг, фотоаппарат, полевую сумку с блеснами и, расстелив на каменной плотине мягкую оленью шкуру, уселся в ожидании рассвета. Мне давно хотелось встретить северную, зорьку на рыбалке, посмотреть, как охотятся таймени — ведь не все же они питались одной мелюзгой, как тот громадный ленивец под струями водопада.
Над рекой волнисто извивались синие космы тумана. Малиновая кромка зари плавно ползла к востоку. Гулко, разноголосо бормотала река, шуршали в кустах олени. Белый бык — вожак стада — закинул на спину размашистую корону и долго стоял без движения, уставившись на меня подозрительным оком. Потом вдруг топнул ногой, захоркал, и кусты затрещали под копытами испуганных беглецов.
Из тумана с гиканьем выскочил линялый гусь, прыгая по воде, ошалело замахал куцыми крыльями. За ним с тявканьем неслась черно-бурая лисица. Наткнувшись на меня, она так и присела, потом тихонько развернулась и юркнула под скалы.
Малиновая полоса трепетала, золотыми переливами, синий полумрак таял и бледнел, по вершинам плоскогорья стелилось алое сияние. Через заслоны вековых лиственниц пробились солнечные лучи и все вокруг: и скалы, и кусты, и палатки, и пар над порогом — окрасили нежным лиловым светом.
Над «круглой ямой» гулко ухнул таймень. И началось, началось чудо, какого я никогда не видел. Распластав пестрые плавники, из воды панически выпрыгивали хариусы, пытаясь спастись от своих могучих преследователей. А за ними взвивались с разинутыми пастями таймени и хватали хариусов на лету, как ласточки ловят насекомых. Затрепетал, заколыхался лиловый пар — то ли от лучей солнца, то ли от взлетающей рыбы.
Я скорее пристегнул к леске блесну.
Выше каменной плотины, в долеритах, зиял глубокий колодец, образовавшийся на месте утеса, который опрокинула и вырвала с корнем полая вода. Захотелось выловить и посадить в этот колодец всех тайменей «круглой ямы», чтобы проверить, сколько их там и какой самый крупный.
В зеленом потоке таймени почему-то не брались. Бросил блесну на тихую отмель. И хищник стремглав помчался за ней. Я нарочно увеличил скорость блесны. Он тоже прибавил прыти и с таким азартом преследовал «лорич», с таким свистом рассекал плавниками воздух, что даже не заметил меня и с разбегу, как лодка, врезался в песчаную косу. Я схватил его за жабры. Он чуть не сбил меня с ног, чуть не вывернул руки. Но все же от колодца не избавился.
С шести до восьми часов утра я поймал четырнадцать штук — и всех на отмели. У многих из пасти торчали хвосты только что проглоченных хариусов. В восемь часов «клев» прекратился. Неужели всех уже выловил?
И
Люблю быстрые воды! Они бегут и бегут, переменчивые, обновленные, и даже вихрастый бурунчик, что крутится у скалы, в каждую секунду свой, неповторимый: то серебрится пузырями, то сыплет радужные искры, то конусом уходит в зеленую глубину.
Бегут, катятся быстрые воды! И все бежит, кружится вслед за ними: деревья, горы, и я плыву на оленьей шкуре.
Нечаянно блесна соскользнула в стремнину, и я вскочил, почувствовав живой рывок. Таймень долго не хотел сдаваться. Он не только кувыркался и прыгал свечами, но становился на попа вверх хвостом и бил головой о подводные камни, пытаясь освободиться от вонзившихся крючков. Таких трюков я еще не видел.
На быстрине я добыл десять лобанов. А потом, сколько ни старался, ни одного больше не поймал. Итак, в моем колодце плавало двадцать четыре тайменя! Самый маленький был девяносто шести сантиметров, самый большой — один метр пятьдесят восемь сантиметров.
Ох и намучился же я! Никогда в жизни — ни в каком маршруте, ни в каком переходе — так не уставал. Но зато я испытал небывалый прилив радости! Все таймени были пойманы честно — без камней, без дубин, без ружейной пальбы. Я не перебивал им хребты, как рекомендуют некоторые спиннингисты на страницах «Рыболова-спортсмена», не терзал хвосты баграми. Нет, все было по совести. Даже тройники вытаскивал не рывками, а как можно осторожнее, делая надрезы бритвой и смазывая раны спиртом.
А какие свечи довелось посмотреть! Особенно великолепно скакали метровые таймешата. Они все словно вылитые из полированной платины, испещренные черными крапинками. А хвосты и нижние плавники в яркой рудистой киновари. Крупные же таймени выпрыгивали редко, зато ворочались не хуже кашалотов.
Я хотел было отпустить пленников на волю, но вдруг вспомнил рассказ тувинского геолога об «алтайском рысаке».
— Ну что ж, дорогой коллега! Ты оседлал «серебряного коня» по воле голода, а я нарочно сейчас запрягу «тройку» и прокачусь так, как никто еще не катался в Сибири.
Сбегал за резиновой лодкой, оплел из веревок узду и надел тайменю на голову. Дикий «рысак» лягался хвостом, вставал на дыбы, кувыркался, рвал удила клыками, но избавиться от сбруи ему не удалось. Так я запряг трех «жеребцов». Хотел запрячь цугом шестерку, но побоялся, как бы они в клочья не разнесли резиновую «карету» — и так она ходила ходуном.
Из чума вышел старик долганин. Увидев, как лодка сама лихо поплыла против напористого потока, он восторженно загорланил: «О-ооо!»
— Балышой рыба! Дюже балышой, — размахивал он руками, бросая мне на помощь сплетенный из ремней маут, которым ловят оленей.
«Тройка» остановилась на самой быстрине. Я пытался направить ее через порог, но «рысаки» взбунтовались, начали скакать свечами.
Узенькие глазки каюра расширились, как у полярной совы. — Ай ай, ай! — вопил он. — Сразу многа бальшой добыча!!