Ожидание (три повести об одном и том же)
Шрифт:
– В молодости я белугу в четыреста килограммов один на один взял. Одной икры восемьдесят кило. И сейчас ещё об этом старики говорят. Потому что не всякому рыбаку так случается… Рыбак в одиночку взять рыбину в сто килограммов может, а если больше – уже вдвоём.
Они подошли к затону.
Старик ушёл со своим сменщиком, таким же старым, в книге расписываться. Пока они в сторожке курили, Славка смотрел в море. В горячее сверкание солнца, в даль, которая кончается на горизонте для глаз, словно прячет свою обширную тайну от всех неподвижных
На свае, неподалеку от берега, сидела девчонка с удочкой. На ней были мальчишеские вельветовые штаны, белая косынка с голубым горохом и красная кофта. Она сидела как раз на дорожке, проложенной по воде солнцем.
Славка устроился на скамейке возле ворот. Старик Власенко вылез из сторожки, тоже принялся смотреть в море.
Они долго молчали и, наверно, думали об одном, потому что старик отвернулся, словно его подслушали, когда Славка сказал:
– Дед, а мы не будем большую ловить. Наловим маленькой. Удочками.
– Чи я курортник какой? – засопел старик. – Меня рыбаки с той тросточкой увидят, по всему морю смех побежит, аж до Турции… Удочкой… – ворчал старик. Он сердился и сам себя распалял. – Чи мне колхоз пайка не даёт? Чи я другого чего не могу? Я, может, в колхозе главным консультантом сейчас значусь. И общественную должность справляю. И затон сторожу… – Он вдруг закричал, широко раскрывая усатый рот: – Не слухай ты старую ведьму! Ольгу! Я для государства рыбы наловил поболе, чем она воздуху надышала! – Старик долго шевелил губами. Бросал на Славку сердитые взгляды.
– Расстроил ты меня. Я ж в прошлом годе пробовал. Ловил… Кабы та Ольга про это дело прослышала, она бы меня своим языком в горох раскатала.
«КРАСНАЯ РЫБА»
– В прошлом году приехал к нам художник один из столицы. Чистый такой гражданин. Не старый ещё – годов пятьдесят. Всё рыбаков рисовал для картины. И всё восхищался. И меня рисовал. Очень хотел он поймать белугу. Только всё неудача случалась. Осень. У нас по осени белуга худо берёт. Тогда он ко мне.
– Василий Тимофеевич, – говорит, – окажи помощь. – Он уже и на сейнерах ходил и на тральщике. – Теперь, – говорит, – мне очень нужна борьба. Чтобы рыбак показал себя в чистой своей красоте.
Я его посылал к молодым. Объяснял: не могу, мол, от ревматизма страдаю дюже. Руки не владеют.
Тогда он мне говорит, мол, на всех картинах сейчас молодёжь. Но я, говорит, мечтаю показать стариков, самый корень. Этим, говорит, я гордость утешу. И будет это правда.
– А вы, – говорит, – Василий Тимофеевич, поймаете вашу последнюю рыбу. Потому что, – говорит, – человек должен уходить из общей рабочей жизни через последний свой подвиг. И будет это красиво…
Я цельную ночь не спал, всё думал над его словами. Потом пошёл к председателю, попросил снасть – крючья на красную рыбу. Тысячу штук.
Поставили мы те крючья с тем художником в одном ловком месте, напротив шпиля, мысочка такого. Там взорванные германские баржи на дне. Белуга любит об эти баржи бока тереть.
Я думаю: не ошибиться бы. И тут же думаю: если бы старики не ошибались, молодым бы правды не знать.
Ночь переждали. Художник меня карандашом в блокнот зарисовал. Как я курю, как я портянку переобуваю, снаряжаюсь. Ещё не развиднелось, пошли проверять крючья. Он на бабайках сидит – на веслах, по-вашему. Я снасть выбираю. Уже боле пятисот крючков проверил, две камбалы снял, осетришку– с локоть – выпустил. Море как постный суп – ни пятна на поверхности. Говорю художнику:
– Поймали мы с тобой на сей раз бугая.
Бугая поймать – это значит пустым воротиться. Вдруг чую – ведёт.
– Ага, – говорю, – сидит, родимая. Мабуть, килограммов на двести.
Я с ней вожусь, подтягиваю потихоньку. Деликатно. Бо с нею грубости не должно. Её крючьями порвать можно, а это значит, – брак и второй сорт.
Белугу, её как берут? Темляком. Багорчик такой на веревке. Потом её чикушить надо. Чикушка такая есть, как бучка – дубинка, что ль. Оглушишь чикушкой, верёвку ей в рот и под жабры.
Она от меня уходит. Я её отпускаю – иди… Ведь сколько часов с иной рыбой проводишься, пока притомится. А художник так взволновался, елозит по скамейке туда-сюда. Побледнел от азарту.
Говорит:
– Давай, дед, я в воду прыгну, подведу рыбу к лодке.
Я ему:
– Чи вы дитё малое? Она ж вас потрёт. У неё шипы на боках. Вы ж, говорю, человек учёный.
Тут рыба сама подошла. Близенько так.
Художник схватил скамейку. Ударил, да локтём о борт. Скамейка в воздух.
Я рыбу захватил темляком. Кричу:
– Греби!
А он где? Локоть чешет.
Рыба как даст коловерт хвостом, хвост у неё что твой винт пароходный, и вглыбь. Я не успел выпустить темляк, руки-то теперь не враз сгибаются, и за борт. Вода будто лёд. И тут мне боль в спину. Я чуть в воде деву Марию не закричал. Рыба стряхнула с себя темляк, а он, железяка, прямо мне в спину впился. Рыба здоровая… Верёвка от темляка обмоталась вокруг ейного хвоста. Она меня треплет и топит.
Думаю: «Отрыбалил ты, старый хрен. Показал свою гордость». Это я и взаправду подумал. Но извернулся, вырвал темляк. Всплыл на поверхность.
Лодка перевёрнутая. Художник сидит верхом на киле, ноги под себя забрал, опасается, как бы рыбина их не потерла. На поверхности его карандаши и альбомы с портретами плавают и скамейка.
Я ему гукнул:
– Тут я… полезай ко мне!
Не лезет!
– Полезай! – кричу. – Нето я тебя вдарю этой скамейкой.
Вдвоём подтянули лодку к отмели. Перевернули на киль. Воду вычерпали. И домой.
Художник сел в кормочку. Замерзает. Я ему клеёнку дал. А он просит:
– Ради бога, Василий, голубчик, греби побыстрее.