Ожидание (три повести об одном и том же)
Шрифт:
Людмила Тарасовна закрыла роман-газету, скрутила её тугой трубкой, но даже не заворчала, заворожённая лицами Лёшки-Хвальбы. Шурика-Простокваши, девчонки Люциндры и гордого Геньки. Они шли вокруг Вандербуля, как ликующие истребители вокруг рекордного корабля. Ей потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя. И она сказала одно только слово:
– Да-а…
Что это означало, никто не понял, но все почувствовали в этом слове что-то тоскливое и угрожающее.
ИСТОСКОВАВШИЕСЯ
Вандербуль поднялся к себе на этаж. Ребята стояли рядом с ним, они были готовы принять на себя главный удар.
Мама открыла дверь и долго смотрела Вандербулю в глаза. Забинтованную руку она будто не замечала. Лицо её было неподвижным. Только подбородок дрожал и подтягивался к нижней губе. Мама пропустила Вандербуля и закрыла дверь перед ребятами.
В комнате у стола сидел старик Власенко. Перед ним лежал пакет с серебристой рыбой.
Вандербулю показалось, что больная рука оторвалась от туловища и бьётся одна, горячая и беспомощная. Он вцепился в неё правой рукой и прижал к груди.
– Что это? – спросила мама измученным голосом.
– Обжёг.
– Ну вот, – сказала мама, как о чём-то давно известном и всё равно горьком.
Старик поспешно поднялся.
– Я теперь пойду, – сказал он с досадой. – Извините великодушно. Старый леший, или ты от старости умом помрачнел? – бормотал старик, расправляя в руках мятую кепку. – Рыбу вы всё же возьмите. Это же селёдка дунайская, самая первейшая рыба. Поедите за ужином, или гости придут.
Он надел кепку. Вытер лицо платком. Кепка ему мешала, он сбил её на затылок.
– Проводи меня, сиротина, до остановки.
Мама хотела возразить, но подбородок у неё снова запрыгал, и она промолчала.
Вандербуль бросился к двери. Он выбежал на лестницу, промчался мимо друзей, которые стояли в парадном, и остановился перед Людмилой Тарасовной: она преградила ему путь метлой.
Людмила Тарасовна спросила, словно клюнула в темя:
– Куда?
– А вам что?! – закричал Вандербуль. – Что вы все лезете?
Сзади подошёл старик. Крепко взял его за плечо.
– Давайте ругайте! – закричал Вандербуль. – Ну, наврал… Ну!
Старик вывел его на улицу.
Вандербуль смотрел на прохожих, но видел только серые пятна.
– Что ты сделал с рукой?
– Сунул в кипяток.
Старик прижал подбородок к ключице, отчего борода его вздыбилась.
– Сколько людей за вас жизнь отдали, а вам мало.
Старик пошёл. Вандербуль глядел себе под ноги.
– А вам что?! – вдруг закричал он. – Чего вам надо?!
– Милиция? У нас убежал сын… Он ушёл днём. А сейчас уже ночь… Я всех обзвонила… Нет, мы его никогда не бьём… Пожалуйста. Я на вас очень надеюсь. Я вас очень прошу… Светлая чёлка. Глаза тёмные, серые. Брюки джинсы – техасские штаны… Да нет же, не заграничные. Такие брюки продаются в наших магазинах. Они очень удобные для ребят, на них карманов полно… Зовут Василием. Фамилия Николаев… Особые приметы? У него забинтована левая рука… Не знаю. Кажется, обжёг… Спасибо большое.
Во время этого телефонного разговора Вандербулев отец стоял у окна, смотрел в мокрую ночь. Он курил сигарету.
Мама положила трубку, и аппарат коротко звякнул.
– Кажется, всё у него есть, – сказала Вандербулева мама. – Так чего ему нужно?
– Взрослеть, – ответил отец.
Ночь чёрная, плотная. Вокруг фонарей кипят жёлтые шары, тьма вокруг фонарей зелёная, а дальше, за домами, – густо-фиолетовая, как высохшие в банке чернила.
Вандербуль подошёл к воротам морского порта. Взбирались ввысь красные лампочки. Они висели на подъёмных кранах, далеко предостерегая идущие в ночи самолеты. В море качались, пересекались расплывчатые силуэты – одни темнее, другие чуть посветлее ночи. Мерцали неяркие блики. Вандербулю показалось на миг, что весь порт забит ржавыми грузовыми пароходами, греческими фелюгами, рыболовными шхунами, тральщиками и белотрубыми океанскими лайнерами. И все эти корабли прислушиваются к скрипу сходен. Ждут. Потому что давно, они уже позабыли когда, в их трюмах сидели голодные тихие зайцы. Корабли истосковались по сердцу, которое живёт в самом тёмном углу их старательного и молчаливого тела.
Дождь мочил волосы, падал за шиворот, стекал по спине к пояснице.
Вандербуль открыл дверь вахты и сразу с порога сказал:
– Згуриди Захар, с острова.
Вахтер посмотрел списки, потом пристально глянул на Вандербуля.
– Ты вроде потолще был.
Вандербуль поднял обожжённую руку.
– Когда вам руку легковухой отдавят, и вы похудеете.
– Как же тебя угораздило?
– Поскользнулся. Проклятый дождь, везде скользко.
Вахтёр покачал головой и уткнулся в газету.
Ветер шёл с моря, качал фонари, прикрытые коническими отражателями. По бетону, позванивая, летела серебристая обёртка от шоколада.
За морским каналом на острове был завод. На острове жили рабочие. На острове спал сейчас Згуриди Захар – одноклассник.
За большим пакгаузом темнота уплотнялась, становилась чёрным корпусом океанского корабля. Огней на борту почти не было.
У трапа ходил пограничник.
Вандербуль спрятался под навесом, за бумажными мешками. Где-то под ложечкой сосали тоска, неуютность и чувство бесконечного одиночества. Вандербуль следил за пограничником, грудью навалясь на мешки. Здоровой рукой он нащупал в тюке бананы. Бананы привозят зелеными. Вандербуль с трудом отломил один, надкусил не очистив и выплюнул. Мякоть у банана была твёрдая, вкусом напоминала сырую картошку, вязала рот.
Когда виноватый задумает себя оправдать, то первым делом ему покажется, будто его не понимает никто. Что вокруг только чёрствые, равнодушные люди. И от этого он станет себя жалеть, а из жалости есть один только выход – возвыситься.
– Я докажу, – бормотал Вандербуль. – Я таких там дел понаделаю. Вы ещё обо мне услышите… – Он не знал, где это там, он был твёрдо уверен, что отыщет то самое место на земле, где сейчас дозарезу необходим Вандербуль. Где без него ничего не двигается, где без него царят уныние и растерянность и уже покачнулась вера в победу.
Он придёт. Он поднимет флаг.
– Вы ещё пожалеете… – бормотал Вандербуль.
Он сидел долго. Наверно, вздремнул.
К пограничнику подошли матросы. Они смеялись, говорили, картавя:
– Карашау.
Пограничник стал смотреть их моряцкие документы. В этот момент Вандербуль переполз пирс и повис на локтях под трапом.
Матросы смеялись, пританцовывали, шаркали остроносыми туфлями. Смех замер где-то вверху, в хлопанье дверей, в затихающей дроби шагов.