Ожидание (три повести об одном и том же)
Шрифт:
Неподалеку от паперти сидел инвалид. Вместо пиджака на нём была синяя матросская рубаха, на ногах брюки клёш. Чёрные тихие старушки кидали монеты в мятую бескозырку.
– Большое вам спасибо, мамаши, от искалеченного войной моряка, – говорил инвалид.
«Может быть, одну половину войны он был танкистом, другую был моряком», – подумалось Вандербулю. Вандербуль хотел подбежать к инвалиду, поздороваться, но его опередил медленный милицейский майор.
– Ты опять за своё, – сказал майор инвалиду. – Тебя ведь выслали.
Нищий
– Я в отпуске, гражданин начальник. Могу документ предъявить.
Майор посмотрел документы.
– Ты что же, не нашёл отпуску лучшего применения?
– К старому делу тянет. – Мужчина поднялся, сунул под мышку костыль. Увидел Вандербуля. – А тебе чего надо? Чего ты за мной ходишь? Ордена ему подавай. А я во время войны был вот таким шкетом. – Сильным рывком он оттянул книзу ворот тельняшки. – Вот, вся грудь в орденах. Обхохочешься…
На заросшей груди были выколоты бабочки, и среди этих бабочек синело мешковатое сердце, проколотое стрелой.
– Нет у него орденов, – холодно сказал майор. – Идите… И прикройте пейзаж.
Нищий поправил тельняшку. Пошёл не оглядываясь. Майор тоже пошёл мимо чёрных сердитых старушек.
Вандербуль прислонился лбом к холодной решетке соборного сада и долго стоял так.
Дома Вандербуль отыскал мягкую резинку, которая называется клячкой. Резинка вобрала в себя графит, но Вандербуль рисовал так усердно и так сильно надавливал карандашом, что даже стёртый рисунок был отчетливо виден. Вандербуль сбил его молотком и убрал с пола известку.
ВОЗРАСТ ВЫНОСЛИВЫХ И ТЕРПЕЛИВЫХ
Снова была весна.
С разноцветными тучами – фиолетовыми, красно-бурыми, цвета стального и цвета меди.
Город весной беззащитен. Город прикрывает прорехи афишами. А весна льёт дожди. Иногда, растолкав тучи, она показывает небо, синее и блестящее. Небо пахнет холодным ветром.
Во дворе перемены. Песочником, качелями и трёхцветными лакированными мячами завладели другие ребята. Гремя погремушками, колотя в барабаны, лезут они из каждой парадной. Они вытеснили Вандербуля и его ровесников. Они завладели двором.
Четыре года прошло с той весны. Генька, Лёшка-Хвальба, Шурик-Простокваша, девчонка Люциндра и Вандербуль сидели на трансформаторной будке. Они морщили лбы, сосредоточиваясь на единой высокой мысли. Выпячивали подбородки, отяжелевшие от несгибаемой воли. Они говорили:
– Геракл – это сила.
– Чапаев… Чапаев тоже будь здоров.
На дверях трансформаторной будки череп и кости.
Ромул основал Рим, когда ему было всего двадцать лет. Князь Александр в двадцать лет уже стал Александром Невским. Двадцать лет – это возраст героев. Десять лет – это возраст отважных, выносливых и терпеливых.
Генька, у которого не было клички, дёргал носом и кривился.
– Асфальтом воняет, – сказал он, чихнув. – А мне вчера зуб выдрали.
Люциндра отворила рот и засунула туда палец.
– Во, и во, и во… Мне их сколько вырвали.
– Тебе молочные рвали. Молочный зуб в мясе сидит. Настоящий – прямо из кости растёт. Иногда даже челюсть лопается, когда настоящий рвут. Я видел, как один военный упал в обморок, когда ему зуб дернули. Подполковник – вся грудь в орденах.
– Я бы не упал. Я ещё и не такое терпел, – самозабвенно похвастал Лёшка-Хвальба.
– А ты попробуй, – сказала Люциндра,
– Нашла дурака.
Вандербуль глядел в Лёшкины выпуклые глаза. Что-то затвердело у него внутри. Все предметы во дворе стали вдруг мельче, отчетливее, они как будто слегка отодвинулись. И Лёшка отодвинулся, и Люциндра. В глазах у Люциндры отражаются Генька и Шурик. Руки у Вандербуля стали легкими и горячими. Такими горячими, что защипало ладони.
– Я вырву, – сказал Вандербуль.
– Ты?
– А неужели ты? – сказал Вандербуль.
Он спрыгнул с трансформаторной будки и, прихрамывая, пошёл к подворотне. Ребята посыпались за ним. В подворотне Генька остановил их.
– Пусть один идёт.
– Соврёт, – заупрямился Лёшка-Хвальба.
Шурик-Простокваша заметил:
– Как же соврёт? Если зуб не вырвать, он целым останется.
– Вот похохочем, – засмеялся Лёшка-Хвальба. – Выставляться перестанет. И чего выставляется?
Вандербуль шёл руки за спину, как ходили герои на казнь, до боли сдвинув лопатки. Он ни о чём не думал. Шёл почти не дыша, чтобы не растревожить жёсткое и, наверно, очень хрупкое чувство решимости.
Когда он скрылся в уличной разноцветной толпе, Лёшка-Хвальба подтянул обвислые трикотажные брюки.
– Вернётся. Как увидит клещи, так и… – Лёшка добавил несколько слов, из которых ясно, что делают люди в минуту страха.
Люциндра от него отодвинулась. Сказала:
– Дурак.
– Не груби, – Лёшка нацелился дать Люциндре щелчка в лоб.
Генька, у которого не было клички, встал между ними. С Генькой спорить небезопасно – Лёшка повернулся к нему спиной.
– Простокваша, пойдём, я тебя обыграю во что-нибудь.
МЕЛКИЙ ДОЖДЬ
Вандербуль шагал вдоль домов. Дождь блестел у него на ресницах. Мелкий дождь не льётся, он прилипает к щекам и к одежде.
Люди вежливы и болезненно самолюбивы. Всему виной деликатная мелочь – одежда. Чем дороже одежда, тем обидчивее её хозяин: жаль себя, жаль денег, жаль надежд, возлагаемых на хороший костюм.
Вандербулю дождь нипочём. Он его даже не замечает, только губы солёные.
Девушки, странный народ, улыбаются ему. Им смешно, что идёт он под мелким дождём на подвиг такой отрешённый и светлый.
– Эй!
Вандербуль споткнулся, почувствовал вкус языка.
– Смотри под ноги,
В мокром асфальте перевернутый мир. Человек в люке проверяет телефонные кабели.