Ожившие мертвецы. Начало
Шрифт:
– И не вздумайте хулиганить! Мы уже сто лет друг дружку в лицо знаем, а по вам тем более видно, что вы не местные. Нынче время такое, что народ скор на расправу с чужаками.
В отличие от Усть-Усы, окружённой сплошной стеной, здесь оборонялись очагово, огораживаясь анклавами. Городок был явно больше и здесь исходили из практичности, как скучивались: семьями, знакомыми, так и строили заграждения.
С газом здесь было такое же чудо, как и в Нарьян-Маре: каким-то образом он доходил до потребителя. Выборный комендант города (вахтовики не удивлялись этим революционным нововведениям) до которого сопроводил посланный с поста
– Я буду кашлять и чихать, чтобы вас заразить. А хоть и убивайте, не уйду!
И Редькин с Михайловым перебрались в самую маленькую комнату. А в эту заехал Инженер с Доктором. В большой зале расположились остальные.
Время было почти два часа дня. Обедали в тишине, Инженер, отказавшись от обеда, сразу лёг спать. Уже после обеда, Редькин с Витьком, всё о чём-то шептавшиеся, выскочили за дверь. Лапшунов, обрадовавшись их отсутствию, побежал греть воду для ванны. Мякинин завалился спать.
Проснулся Михаил от громких разговоров, глянул на часы: шесть вечера. Хорошо поспал, чувствовал себя бодрым. Вернулись Лёха с Витьком явно навеселе, с собой ещё принесли початую бутылку какой-то мути. Говорили громко, с матерком, без живого литературного слова, смеялись и снова говорили. Вдвоём забрели на кухню, загребли из шкафа какую-то консерву из тех, что заботливо были расставлены Фархадом на ужин, открыли на закусь.
– Эй, оглоеды! Я кашу сварил, добавьте тушёнки! – крикнул им Фархад.
– Молодец, всё, отвали! – поблагодарили его.
Миша, во сне державший пистолет под подушкой, когда встал, сунул его сзади за ремень, сейчас нащупал рукоять. Пристрелить обоих, местным сказать, что обратились. Да, собственно, плевать! Он готов был сейчас их пристрелить. Время и беззаконие позволяло. Мякинин медлил. Из комнаты выбежал Доктор Попов:
– Инженеру совсем плохо! Температура под сорок, бредит, без сознания. Мужики, в аптеку надо сгонять, или что у них тут.
– Надо то что? – Вырос в коридоре Бетке.
– Пенициллин, жаропонижающее.
– А что, нет пенициллина в аптечке?
– Нет, не положили твои тупорылые буржуи того, что необходимо для жизни. Хотя, откуда им же знать? Их свои личные врачи в золотых дворцах обслуживают! – завёлся Доктор.
– Так ты напиши, что взять-то! – повысил голос и Саныч.
– Вот, – Серёга протянул список, написанный детским розовым фломастером на куске обоев.
– Фархад, ты со мной, Мякинин – ты за старшего!
– Ага, – съехидничал Миша, красноречиво посмотрев в сторону сидящих за столом Редькина с Михайловым.
Металлическая дверь с расшатанным замком закрылась за вышедшими. Мякинин, шумно вздохнув, сказал:
– Я на улицу курить.
Лапшунов выскочил за ним:
– Я с тобой.
«Вот и побыл один!» – с досадой подумал Мякинин.
Солнце закатилось за верхушки сосен, но не ушло ещё за горизонт, поэтому на улице было достаточно светло. За соседней пятиэтажкой виднелся забор из профлиста, для верности подпёртый изнутри кольями. Прямо посреди двора собрались в кружок и о чём-то беседовали четверо вооружённых мужиков. Они с настороженным любопытством оглядели вышедших из подъезда гостей их городка и взглядами проводили до скамейки, куда те уселись.
Было тепло, градусов десять, наверное, хоть безоблачная ночь и обещала заморозок. Всё же они уже далеко отъехали южнее Нарьян-Мара, но всё ещё были на севере. Михаил закурил, сделал несколько затяжек, посмотрел на молчащего Лапшунова. У него был настолько несчастный вид, что Мякинин решил заговорить с ним.
– Чего не остался? Глаза у тебя сонные какие-то, спать бы лёг.
Саня шумно вздохнул, помялся, выдавил из себя:
– Редькин же предупреждал, что продолжит. Он как раз пьяный, то есть храбрый, а я не готов.
Михаил рассмеялся.
– Что смешного?
– Понимаешь ли…
Мякинин затянулся, выдохнул дым.
– Редькин вряд ли тебя будет снова доставать. Ты его и в самом деле победил в драке. Он, ты не поверишь, боится драться с тобой.
– Однако он здорово отравляет мне жизнь.
– Ты, Саня, извини за откровенность, но сам в этом виноват.
– А что я ему сделал?
Миша, докурив, швырнул окурок в урну (надо же, тут выносили мусор!).
– Я, кажется, всю жизнь имел дело с такими как Редькин. В армии, в уголовном розыске. Так часто, что сейчас мне кажется, что таких, как Лёха, большинство. Он агрессивен, драчлив и одновременно труслив и подл. Хорошее обращение к себе он принимает за слабость. Помнишь, как ты его на «вы» называл целый месяц? Я уверен, ты думал, что делаешь ему честь, ставишь на одну ступень с собой и выказываешь ему уважение. Нет! Ты потерял уважение в его глазах, и он всё время пытался сорвать на тебе плохое настроение и просто так, разрядиться. Такие, как он понимают только силу.
– Как волки в стае?
– Нет, шакалы. Лёха из тех, что царапают чужую машину, которую кто-то поставил на якобы его парковочное место, он побоится сказать в глаза водителю, вдруг он окажется сильнее. Культурно попросить – это унижение. У него свои понятия порядочности: воровать – это хорошо, только у своих – плохо. Нет понятия «у тебя украли», есть понятие – «ты просрал». Он не держит слова, тем более, данное не своему, он готов умереть не за Родину, а за «кореша». Хорошая новость: большинство редькиных не занимается спортом, зато любят выпить, а на следующее утро вспоминать, кто, где и как начудил. Хами ему, веди как победитель. Поверь, такие, как он ломались у меня в кабинете после первого же удара в печень.
– Так это правда про ментов и пытки?
Но Миша не успел возразить, как из тёмного подъезда в светлый сумеречный двор выбежал Доктор.
– Мужики, по ходу, Инженер ушёл.
– Куда ушёл? – не поняли Миша с Саней.
– Не знаю, в Ирий, в Рай, в Вальгаллу. Помер, в общем! – повысив голос, как на непонятливых детей, ответил Попов.
– Врёшь!
Вбежав в квартиру втроём переполошили и двух остальных бурно выпивающих огненную воду вахтовиков. Докторский фонарик валялся около кровати, где лежал на животе, свесив вниз правую руку, Варламов, зловеще, по-киношному, освещая комнату, которая уже погрузилась в сумрак. Витёк протиснулся через всех, подошёл к Олегу, деловито, будто врач, пощупал пульс, перекрестился, первый раз на памяти соратников, прочёл свою короткую заупокойную: