Ожоги сердца (сборник)
Шрифт:
У Кузьмы Акимовича были такие слова, он знал, что сказать: тревоги и заботы защитников города были собраны и пульсировали в нем, как кровь в сердце.
— В заводском районе атаки фашистов отбиты. Плохо дело севернее Тракторного завода: там танки утюжат окопы ополченцев. Я видел, как женщина бросилась под гусеницы вражеского танка со связкой гранат…
Гуров говорил правду. Передавал ее так, как она жила в нем. Раненые умолкали. Некоторые просили перебросить их туда, где гибнут рабочие, где женщины бросаются под гусеницы.
Перед развилкой оврага, где часто ложились мины и густо посвистывали пули гитлеровских автоматчиков, притаившихся где-то справа в развалинах
— Быстро вперед… Вот так. Веселей, веселей, братики, не унывай, живой вес легче мертвого!.. — И Кузьме Акимовичу успел подсказать: — Эй, товарищ в накидке, пригнись и шустрей проскакивай, автоматчики могут срезать. — Советовал комиссар медсанбата Сыромятников, тот самый, что на привале в степной балке демонстрировал сонливость. Гуров не знал его, он только обратил внимание на порыжевшую бороду, а Сыромятников зафиксировал свое внимание на плащ-накидке, не разглядев под ней малиновые ромбики — по два на каждой петлице — и звездочку на рукаве, — дивизионный комиссар. При иных обстоятельствах, может, состоялось бы знакомство, деловой разговор. А тут они разошлись молча, наградив друг друга доверительным взглядом: коммунисты умеют понимать обстановку и свои задачи без длинных пояснений.
Вот и вершина левого отрога оврага.
— Куда прешь? — остановил Гурова возле перемычки боец в тельняшке.
— В батальон «дьяволов».
— Ого, уже знаешь наших… А кто ты такой есть?
— Дивизионный комиссар Гуров, член Военного совета Шестьдесят второй армии.
— Большой птицей называешься, но не верю: такому одиночкой ходить не положено.
— Почему одиночкой, как видишь — с автоматом, к тому же в штабе армии нет лишних людей.
— Ну, хоть связной для сопровождения положен?
— В качестве лишней мишени? — вопросом ответил Кузьма Акимович. — А сопровождающий вот, за моей спиной… — он показал на меня.
Моряк подмигнул мне, подкинув ладонь к бескозырке:
— Резон… Постой, комбату доложу.
Глубокая воронка от фугасной бомбы приспособлена под штаб батальона. Комбат разместился, можно сказать, удачно — направо, налево и к оврагу проложены ходы сообщения, они же щели для укрытия.
Кузьма Акимович поздоровался с командирами, при этом его густые черные брови не пошевелились: они сомкнулись над переносьем, кажется, еще в начале войны и не могли разомкнуться, будто срослись. Комбата и его помощника смутила такая угрюмость члена Военного совета. Но бояться нечего: более трудные испытания, чем они пережили, придумать невозможно.
— Как дела?
— Держимся, но моряки рвутся вперед, — ответил комбат.
И тут вдруг брови Гурова разомкнулись.
— Ведите меня к ним.
— Не могу, не имею права.
— Почему?
Комбат попытался объяснить обстановку по карте, дескать, зачем рисковать, но Гуров прервал его:
— Карта у меня есть своя.
Комбату стало ясно, что член Военного совета пришел сюда не ради уточнения обстановки.
От укрытия к укрытию, от бугорка к бугорку проскакиваем мы вместе с Гуровым. Морские пехотинцы не умеют работать лопатами, им не пристало засиживаться в обороне — давай вперед и вперед! — поэтому окопчики мелкие, под стрелковые ячейки приспособили испепеленные развалины рабочего поселка, уцелевшие печки, обугленные фундаменты бывших домиков, не подозревая, что и печки с трубами и фундаменты — хорошие ориентиры для пулеметчиков и артиллеристов. К счастью, среди моряков немало обстрелянных сержантов и рядовых из стрелковых подразделений; они постепенно приучают «бушлатников» владеть лопатой, зарываться в землю. И там, где окопы и стрелковые ячейки доведены до нормального профиля, Гуров делает передышку. Он советуется с бойцами, ничем не подчеркивая своего положения.
Уяснить обстановку на кургане, возбудить в каждом защитнике стремление к поиску новых тактических приемов — вот что привело Гурова в батальон морских пехотинцев.
Почти отрезанные от главных сил дивизии, они и не собирались отдыхать. Их также не смущала угроза окружения. Если же гитлеровцы решатся расчленить батальон, то им придется создавать кольца вокруг каждого отделения и даже вокруг одиночек. Здесь такие орлы, что от страха не побегут и без боя своих позиций не сдадут. Важно только, чтоб каждый из них сегодня же немедленно сдружился с лопатой, ломом, чтоб прочнее и надежнее замаскировал и укрепил свои позиции.
Гуров высказывал свои суждения о том, что безысходного положения не бывает. Вот же враг полагал, что мы сломлены, побеждены. А как просчитался!
— И в огне можно воевать, только сноровка нужна, — закончил его мысли комбат.
Возвращаясь с Мамаева кургана на КП армии, мы встретились с моим земляком Иннокентием Сильченко. Артиллерист-наблюдатель тянул связь в батальон «дьяволов». В узком проходе под взорванным трамвайным мостом он, с двумя катушками телефонного провода, запутался в арматуре и просил помочь выбраться. Гуров раньше меня подсказал ему выход, но обстоятельного разговора у них не получилось: Иннокентий очень торопился. Все же не удержался, бросил в шутку:
— На фронте связь хоть и не царь, да князь!
Кузьма Акимович не знал, что несколько дней назад, перед переправой через Ахтубу, Сильченко, одолевая страх, можно сказать, открыл в себе способности агитатора. С пунктов наблюдения, расположенных в батальоне «дьяволов», он корректировал огонь полковой батареи до самого конца Сталинградского сражения. Теперь работает механиком Тисульской автобазы. Душевный и жизнерадостный человек…
— Да простит меня бог, — повторяет Митрофан, выслушав меня. — Нынче вторично навещал Иннокентия, нес ему доброе слово в День Победы — отверг. Богохульник, беса тешил, сквернословил…
— Перед кем?
— Молвил под смех людей: «Небу молись и подальше катись». Агитатор…
Тимофей Слоев толкает меня в плечо и вступается за Иннокентия:
— У тебя своя вера, у него своя. Зачем ты к нему лезешь? Ведь он тебя не трогал и трогать не собирается.
Наступила минутная пауза.
Тимофей смотрит на Митрофана, Митрофан на меня, как бы ища в моем лице защитника. Мне осталось только сказать:
— Я тоже агитатор.
— У каждого своя вера, — согласился Митрофан и попросил послушать его, как он шел к своей истине.
Кто из маршевой роты остался жив — он не знает и не может назвать ни одного имени, потому что был снова контужен перед переправой через Волгу. После вторичной контузии он надолго потерял память. Очнулся в тыловом госпитале. Зиму и лето пребывал в состоянии младенца: кормили с ложечки, спал в пеленках, под себя грешил лежа и сидя… Намучились с ним и няни, и сестры, и врачи. Сознание прояснялось медленно, нужен был длительный покой и душевное равновесие. Перевели в специальный госпиталь, расположенный недалеко от Москвы. Выписали в конце войны, но на фронт не пустили. «Иди ищи свое место в тылу, — сказали ему. — Пчеловодом или садовником».