Ожоги сердца (сборник)
Шрифт:
— А потом?
— Потом… Опять в маршевую роту, на усиление сибирской дивизии, которая подходила к Сталинграду.
— Это было девятнадцатого сентября, — подсказал я, как бы желая помочь ему уяснить, когда и с какой дивизией он мог принять участие в обороне Сталинграда.
— Не помню… Сознание гасло в те дни ежечасно…
А я снова вспомнил, как встречал свою родную 284-ю дивизию, полки которой после доукомплектования пешим маршем двигались к Сталинграду.
…Степное небо Хвалыни кажется сибирякам ниже привычного, и горизонт — вот он, рукой подать. И как бы обманутые
— Привал!..
Местом привала была выбрана степная балка в шести километрах от ахтюбинской переправы. Добрая сотня верст осталась позади. После такого марша веки и ресницы тяжелее железных ставней на окнах, но не смыкаются: надо оглядеться и понять, как шли и куда пришли. За спиной тоже занимается заря.
— Нас, кажется, на край света привели, — недоумевали одни.
— Да, вместо одной — две зари. Такого еще нигде не видывали! — восклицали другие.
— Откуда придет взаправдашний рассвет? — спрашивали многие.
— Отоспишься, сам поймешь, — толковали те, кто по-опытнее.
Рассвело. Однако небо над степной балкой становилось все мрачнее и мрачнее. Полосы дыма с прожилками какой-то непонятной окраски, будто испарение крови, змеились над степью и посыпали землю пеплом, хлопьями сажи. Черная пороша в третьей неделе сентября. И не спится людям. Тревожно вглядываются они туда, откуда несет гарью и тротиловым чадом.
Тревожная бессонница истощает бойцов и командиров, которые после привала должны сделать еще один короткий, но очень напряженный бросок до берега Волги. А там… в Сталинград. Утомленный и рассеянный боец — удобная цель для врага. Как внушить людям спокойствие и заставить спать? Хоть сеанс гипноза устраивай…
В каждой роте, в каждом подразделении есть свои моральные ориентиры. Это, как правило, смекалистые, проворные, рассудительные и смелые люди. Они утверждают свой авторитет умением предвидеть развитие событий чуть-чуть раньше других. У них неукротимая жадность знать и видеть как можно больше, ради чего готовы забыть об усталости.
И вот на высокий ахтюбинский берег я вывел трех таких бойцов. Они вышли и остолбенели, затем каждый из них отступил назад, словно под ногами зашевелилась и поползла земля. Поползла в гигантскую коловерть огня и дыма. Оступись — и втянет в самую глубь, не успеешь охнуть. Надо хоть дух перевести и уж тогда бросаться в эту кипень. Бойцы переглянулись и, чтоб не уличить друг друга в растерянности, снова сделали по шагу вперед. Это Иннокентий Сильченко, Иван Умников, Иосиф Кеберов — старожилы Рождественки помнят их.
— Та-ак, — сказал самый рослый из них, артиллерист-наблюдатель Иннокентий Сильченко.
— Да, — подтвердил его земляк Иван Умников. До ухода на фронт он работал инструктором райкома партии, поэтому комиссар полка назначил его политбойцом минометной роты.
— И да, и так — все одно, — согласился с ними щуплый и верткий Иосиф Кеберов, партгрупорг полковых разведчиков. — Все равно нельзя робеть, раз на то пошло…
— Ты хотел сказать, — помолчав, продолжил его мысль артиллерист Сильченко: — «Раз пошла такая пьянка — режь последний огурец».
— Повтори еще раз, — попросил его Иван Умников.
Я прислушался к ним. Захотелось узнать, чем закончится разговор.
Сильченко повторил, и Умников от удивления широко открыл глаза. Удивляться было чему: Сильченко считался неизлечимым заикой, не мог произнести ни одного слова без мучительных усилий, а сейчас сказал так, будто никогда не заикался.
— Значит, ты всерьез испугался.
— Почему? — запальчиво произнес Сильченко.
— А очень просто: заикание испугом лечат.
— Посмотрим на месте, у кого поджилки дрожат. Идет? — бросил вызов Сильченко, как бы проверяя вдруг появившуюся у него способность произносить складно целые фразы.
Потом, когда батальоны проснулись, в полковую батарею приходило много бойцов из других рот. Долговязый артиллерист Сильченко охотно беседовал со многими, приободрял, старался шутками-прибаутками посмешить земляков и убедить их, что страх можно одолеть. Он считал это своей обязанностью, которую взял на себя и не собирался перекладывать на другие плечи.
На исходе дня 21 сентября 1942 года под покровом вечерних сумерек дивизия втянулась в прибрежные дубравы, скрывающие подходы к переправе через Волгу. Чем темнее становилось, тем, казалось, яростнее бушевал огонь в Сталинграде. На том, правом берегу был красивый город с дворцами и парками, протянувшийся почти на сорок верст. Был, а теперь не видно ни улиц, ни скверов — всюду смерчи пожаров, разгул огня во всю ширь города. Кажется, даже камни горят. Кто обрушил на него такую массу огня, как врагу удается усиливать адское, все пожирающее пламя, бойцы дивизии уже знали. Сильченко, Умников, Кеберов и десятки других смельчаков успели рассказать, какое было небо над Сталинградом с утра и сколько самолетов кружило над потонувшим в огне городом… Пачками, вереницами устремились пикировщики к пожарищам. Взрывы бомб подкидывали к небу рыжие космы огня. Смотреть было невозможно, злость скулы сводила и дух захватывала… Но сейчас, кажется, и Волга воспламенилась. Отражая огни пожарищ, Волга напоминала огромную пасть — сколько захочет, столько и проглотит. Но пока она не жадничала, разрешала держаться на своих волнах лодкам. Чудилось, что утлые посудинки плавают по огню, а взмахи весел казались всплесками огненных крыльев удивительно бесстрашных птиц.
Какие силы могут увлечь человека туда, в адский огонь, если он видит и физически ощущает его неистовый жар?
Ведь речь ведется не о храбрецах-одиночках, не о каком-то редкостном герое. Здесь готовились к броску в огонь более десяти тысяч молодых людей, крепко любящих жизнь и знающих ей цену. Какая же сила вела их на такой шаг?
…Размышляя сейчас о том, что пережил перед началом переправы, я смотрю в лицо Митрофану и жду, что он скажет о себе, о своем участии в тех событиях, но он не спешит и, кажется, думает о чем-то своем, изрекая не очень ясные толкования о просветлении сознания. Лицо его то каменеет, то оживает, и зрачки глаз суживаются. Мои вопросы разоружают и угнетают его. Ему неудобно перед самим собой, перед Зинаидой, которая смотрит на него не отрываясь. И теперь я уже вслух отвечаю на вопросы, волновавшие меня на переправе и здесь…