Озябшие странники
Шрифт:
— Да шут их знает…
— А? — повторяет она, ласково глядя на шофера.
— Шут!! Их!! Зна-ет!! — кричу я ей в ухо. Она удовлетворенно кивает.
— Вот так вы все здесь и сидите, — говорит она, глядя в его белобрысый затылок. — Пока антисемиты всех вас не перережут. А ты, мась, зачем меня коленом пихаешь? Я же хочу, чтоб в нем национальные чувства пробудились.
В общем, на протяжении всей поездки я боялась, что под влиянием Клариного просветительства в комнибудь из наших водителей национальные чувства таки пробудятся.
Кстати, чуть ли не основным побудительным мотивом моей поездки было страстное желание повидать никогда мною не виданную
И пыхтящий под тяжестью двух наших чемоданов, взопревший Володя:
— Меня, наверное…
Одесса показалась мне обветшалой, запущенной и даже — безлюдно провинциальной.
Ощущение заштатности города не покидало меня до самого вечера в культурном израильском центре. Когда в конце вечера я, как обычно, призналась слушателям в своей страсти (я коллекционирую забавные объявления, вывески, этикетки) — на меня вдруг со всех сторон обрушился целый водопад отборнейших коллекционных вывесок. Я не успевала записывать:
— «За безденьги — никому!!»
— «Пить — нет!»
Вывеска турбюро: «Мы вам устроим отдых навсегда!»
Табличка на газоне: «А не здесь вы не можете не ходить?!»
— «Еврейское кладбище вызывает православное кладбище на соцсоревнование!»
И венец — надпись над писсуаром: «Не льсти себе! Придвинься ближе!»
Вообще, ощущение странности твоего пребывания в бывших пределах бывшей твоей жизни не покидает ни на минуту. Странно все: люди, говорящие уже на каком-то неуловимо другом языке, любимый твой Ленинград, который надо называть книжным именем Санкт-Петербург, провально-черные подъезды, пахнущие мочой, ощущение повторяющегося навязчивого сна из прошлого, с вкраплением посторонних деталей западной жизни…
Была и совершенно кафкианская ситуация в этой поездке. Кстати, в Ленинграде. То есть в этом… Санкт-Петербурге.
Из посольства нам прислали два билета на балет «Жизель» в Мариинский театр. А я, надо сказать, в последний раз была в Кировском лет двадцать назад. И вот эта тающая люстра над головой, и эта позолота, и лепнина, и маслянисто-бархатный тяжелый занавес, и семенящая Семеняка… Черт возьми, я прослезилась, я ужасно растрогалась. Да, думала я, следя за проносящейся в воздухе Жизелью, да, мы жили в тоталитарном государстве, но мы слушали Ростроповича, Рихтера, в нас воспитывали эту могучую тягу к мировой культуре и, между прочим, давали неплохое образование…
Я страшно взволновалась. Вот тут, сидя в ложе Кировского театра, я почувствовала, что этих семи лет, прожитых в Иерусалиме, словно бы и не было. Вот тут впервые я ощутила, что именно этот зал с парящей в воздухе известной балериной, эти колдобины в асфальте дорог, эти хмурые лица в проносящейся толпе — была и есть настоящая реальность моей жизни, а ветры Иудейской пустыни, Масличная гора с карандашиком Елеонского монастыря — это только один из странных долгих снов…
Несколько секунд ощущение затянувшегося сна настолько владело мною, что я зажмурилась, не совсем уверенная в том, что увижу, когда открою глаза.
Открываю глаза.
Напротив меня в ложе великих князей сидит прославленный генерал израильской армии Ариэль Шарон и мерно хлопает в пухлые ладони, ласково улыбаясь кланяющейся балерине.
Я похолодела. Решила, что у меня поехала крыша. В это время Кларик наклонилась ко мне и спрашивает:
— Мась, ну-к глянь, это там не Шарончик ли наш сидит?
Я взглянула искоса на ее нежный профиль и в очередной раз восхитилась способностью этой женщины не только принимать огромный странный мир во всем его пугающем разнообразии, но и ее поразительной готовности ориентироваться в самых немыслимых нагромождениях обстоятельств, скользить меж них своей танцующей походкой, по пути объясняя себе и другим причинно-следственные связи.
— Он самый, — сказала я.
— Вот почему нам из посольства-то билеты отстегнули, — невозмутимо отметила она.
С Ариэлем Шароном в этой поездке мы столкнулись еще раз. В Москве, во время нашего выступления в культурном израильском центре.
Это было завершающее наше турне выступление. К тому времени мы с Кларой уже замечательно сработались. Как жонглеры с давно отрепетированным номером. Я читала два-три коротких своих рассказика, затем Клара проникновенно говорила минут десять о культурной жизни русского Иерусалима (как-то получалось само собой, что эта культурная жизнь побогаче и поинтереснее жизни какой-нибудь задрипанной Москвы). Клара расцвечивала пурпуром и золотом эти развесистые фрески, в довершение рассказа демонстрировала сборник, изданный к двухсотлетию Пушкинской даты Иерусалимским университетом и возглавляемой ею библиотекой. Демонстрировала его, прислоняя к своей роскошной груди. Пользовалась грудью как стендом.
Вот, мол, и мы к Пушкину отношение имеем.
Далее мы переходили к завершающему этапу программы: вопросы — ответы.
(Так и не могу объяснить, почему во время этих выступлений я напоминала сама себе Великого комбинатора, собирающего деньги на беспризорных детей. Ведь не врала же, не агитировала «за сионизьм», не звала в молочные реки — кисельные берега?.. А вот, поди же, не покидало меня чувство, что я кого-то надуваю. Пока не поняла: себя. Это я перед собой придуривалась — ну что ж, мол, вот я — свободный писатель, пригласили меня поехать прогуляться за казенный счет на бывшую родину, я и согласилась. Врешь, не свободный. Свободные писатели за казенный счет не ездят, потому что два этих понятия — «свободный писатель» и «казенный счет» — есть вещи несовместные…)
Вопросы нам — врать не стану — разные задавали. Вполне, кстати, едкого свойства. Сейчас трудно уже вешать людям на уши лапшу патриотического толка. Контора пишет, как говаривал тот же директор концессии. Газеты доходят, письма идут, радио и телевидение, опять же, просветительствуют… Трудно наше противоречивое государство живописать раем на земле. Приходится честно объяснять, что — да, не рай, что — да, бывает хреново, и довольно часто, но нам нравится…
И вот в разгар полемического сражения на последней нашей встрече в зале культурного израильского центра, вдруг распахиваются обе створки двери и в зал вплывает брюхо Шарона, обрамленное со всех сторон усиленной охраной.