Озябшие странники
Шрифт:
Ну, я-то, разумеется, выборочно ору, не стану же я ей переводить про падающие самолеты…
А та, вторая баба говорит:
— Вы едете в Россию, вы знаете, конечно, какая это опасная страна. Вы должны выучить несколько жестких правил поведения. Деньги и документы носить на теле. Но несколько долларов — в кошельке, чтобы в магазине не лезть в нижнее белье.
— Мыться можно? — спрашиваю я серьезно, и та серьезно отвечает:
— Смотря по обстоятельствам… К вам на улице может подойти КеГеБе… Нет, это, конечно, не тот КГБ, что вы помните,
— А разве это не так? — спрашиваю я осторожно. — Мы, вообще-то, всерьез полагали, что мы — насчет культурки. А вы что — планировали поручить нам взорвать завод имени Лихачева?
Та и бровью не повела на мой дешевый юмор. Что значит офицер.
— Если к вам пристали и тянут в машину — ногою в пах!
Кларик возле меня засуетилась и спрашивает:
— Кого ногою, мась, а? Кого ногою?
Расслабься, говорю, Кларик. Если понадобится — всех ногою.
— Придется купить вам велосипедную цепь. Ее надо наматывать…
— На кулак, — подсказала я.
— Нет, — возразила она невозмутимо. — Вот, взгляните на эти фотографии.
Полезла в ящик стола, и, признаться, я бы не удивилась, если бы она стала демонстрировать фотографии наших обезображенных трупов.
Но на фотографиях были дверные ручки разных конфигураций в купе поезда, обмотанные велосипедной цепью.
— Вот, — сказала она, — таким образом. И проводника не пускать.
— Но… как же? — возразила я. — Он же должен билеты забрать?
— Не пускать и все, — отрезала она. — Вообще, плохо, что вы поездом едете. Все-таки самолетами спокойней: днем, на людях. А в этих поездах, да еще ночью — ворвутся в купе, ударят тяжелым по голове, да и выбросят на рельсы…
Чувствую, моя Клара стала напряженно вслушиваться: кого на рельсы, мась? Кого, — говорит, — на рельсы?
Я ей — да расслабься, Кларик, проводника на рельсы, кого же еще? Проводника. У него работа такая.
— Ну вот, — говорит нам женщина-офицер. — Кажется, все обсудили. И в любом случае — желаю вам приятной поездки.
Вышли мы из кабинета, я Клару под ручку поддерживаю, чувствую — ей на воздух хочется. А нам говорят — нет, еще один инструктаж, самый главный.
И попадаем мы в кабинет к молодому такому, улыбчивому мужику.
Сели. Я — справа от Клары.
Мужик говорит: ну, вам уже все рассказали?
— Да, — говорю, — мы едем в опасную тяжелую страну.
Он поморщился:
— Ну… это преувеличение. По России сейчас относительно спокойно можно передвигаться, в поездах Петербург — Москва чисто, тихо… Запомнить вам нужно только одно-единственное правило: вовремя пописать.
Я решила, что чего-то не поняла. Я ведь в иврите тоже не так чтоб профессор. Сделала внимательное лицо, вдумчивое, говорю: простите?
— Пописать вовремя, — приветливо повторяет он. — У нас ведь как — туалеты повсюду, чуть ли не на взлетно-посадочной полосе. А там — помните небось, какие аэропорты. Запустят вас после сдачи багажа в накопитель — и никакого туалета, а в самолете воды нет. Так что, помнить и соблюдать: вовремя пописать!
Забегая вперед, скажу, что это был единственно дельный совет, которому мы неукоснительно следовали.
Нет, чувствую, что дорожные заметки — не мой жанр. Кроме того, это правда — о реке, в которую не войдешь дважды. К тому же Израиль — не Америка, не Германия и не Россия, в том смысле, что государство это с основания плывет под парусом национальной идеи и национальной религии. Проще говоря, имя Иегуда (беглое «Юда!», «Юда, тебя к телефону!») шокировать здесь никого не может.
Помню, в 89-м году на книжной ярмарке в Москве мы с Александром Володиным и Вероникой Долиной бродили по израильскому павильону.
И когда поэт Михаил Генделев, проживший к тому времени в Израиле лет пятнадцать, стал окликать во всю глотку известного израильского поэта Хаима Гури: «Хаим! Ха-аим!!», Вероника повернулась ко мне и сказала: «Хочется обхватить голову руками и уползти как можно дальше».
Да. Но Хаим — это чуть ли не самое распространенное в Израиле мужское имя. Что поделать.
Так вот, прожив в Израиле несколько лет, ты — в этом смысле — расслабляешься, переводишь внутренние войска, находившиеся в российских пределах в полной боевой готовности, на другие фронта, а окопы эти зарастают бурьяном.
И вот ты возвращаешься в Россию и обнаруживаешь, что там — опять-таки, в этом смысле — все по-прежнему: имя Хаим как-то не стало привычнее, сыновей своих российские евреи продолжают называть Антонами, Андреями и Сережами, друзья твои продолжают задавать осторожные вопросы и деликатно ежиться по поводу разных твоих замечаний.
И ты чувствуешь себя человеком, который все лето ходил на даче босиком, а сейчас вернулся в город и должен, хоть и на время, втиснуться в свои узкие старые туфли. А нога растоптана и не лезет, да и туфли совсем разонравились.
Словом, ты вдруг обнаруживаешь, что основательно изменилась. Что ты, пожалуй, совершенно изменилась. Совсем. Стала — внутренне — гораздо свободнее, проще, если хотите — домашнее.
И вот на фоне всех этих размышлений мы с Клариком, значит, путешествуем по России и Украине.
Поскольку путешествуем как люди казенные, нас встречают на машине, привозят, отвозят — красота! Только вот Клара любит задавать простодушные вопросы водителям, отключая при этом слуховой аппарат. Я сижу справа, ору на ухо, перевожу. К тому же вопросы она задает исключительно сионистского толка. А между прочим, вовсе необязательно, что в израильских посольствах и консульствах водителями работают евреи. Как правило, как раз — наоборот.
— А сколько у вас в городе евреев? — спрашивает Кларик водителя Володю своим нежным голосом. Тот оглядывается, смущенно пожимает плечами и нерешительно бормочет: