Пациент всегда мертв

Келлерман Джонатан

— "В", — сказал Майло, — означает допустимый уровень мышиного помета. От выпечки из этого магазина я бы держался подальше.

Внутри пахло отнюдь не выпечкой, а плесенью да старой отсыревшей бумагой. Там, где стены не были прикрыты грубыми сосновыми книжными полками, открывалась голая кирпичная кладка. В центр помещения небрежно сдвинуты книжные шкафы на колесиках. Щербатые виниловые полы — цвета перестоявшего яичного крема. Двадцатифутовый потолок был исчерчен трубами и исцарапан лестницами — не библиотечными подставками на роликах, а простыми складными алюминиевыми стремянками, которые выдавались тем, кто рвался к высотам эрудиции.

Плотный длинноволосый молодой азиат сидел за прилавком, уткнувшись носом в нечто завернутое в простую коричневую бумагу. Надпись у него за спиной гласила "Не курить", однако он попыхивал индийской травяной сигаретой. Другая надпись над указующим перстом предлагала "Читать в задней комнате". Клерк даже не обратил на нас внимания, когда мы прошли мимо него и стали пробираться через лабиринт из неразобранных коробок.

Книжные корешки, которые я успел разглядеть, скрывали целую кучу всяких "измов", от которых несло подростковой революционностью. Майло осматривался и хмурился. Мы закончили наше путешествие в маленьком темном помещении в задней части магазина, уставленном примерно тридцатью красными пластиковыми раскладными стульями, повернутыми к кафедре. Пустые стулья. На задней стене виднелась надпись "Ванные комнаты (юнисекс)".

Никого, кроме нас.

Майло повернул назад, снова оказался в лабиринте коробок и примостился на одной из них. Я к нему присоединился.

Превосходная позиция. Мы могли наблюдать за происходящим в аудитории, оставаясь невидимыми.

— Хорошо, что мы пришли раньше, — сказал я. — Заняли самые лучшие места.

Майло бросил взгляд на пластиковые стулья:

— Здесь можно заниматься групповой терапией.

В течение следующих десяти минут никто не появился, и мы коротали время, листая книги. Майло казался смущенным, потом его лицо приняло задумчивый вид. Я, просматривая книги, к тому времени как по одному стали собираться люди, прошел ускоренный курс обучения по следующим темам: 1. Производство самодельных бомб; 2. Возделывание почв гидропонным методом; 3. Вандализм на службе высшего добра; 4. Этические добродетели Льва Троцкого.

Слушатели расселись по стульям. Дюжина людей или около того, поделившиеся, как показалось, на две группы. В первой — двадцатилетние ребята, все в пирсинге и лейблах, с заплетенными в многочисленные косички волосами и в дорогих искромсанных ножницами джинсах. Во второй — шестидесятилетние пары в скромной одежде, у женщин — строгие седые пучки, у мужчин — завитые бороды и тряпочные шапочки.

Исключение составлял плотный, с волнистыми волосами мужчина лет пятидесяти, одетый в морской бушлат, который был застегнут на все пуговицы, и в мятые, в мелкую клетку, брюки. Очки в темной оправе. Выдающийся вперед подбородок покрыт щетиной. Широкие плечи и внушительные ляжки. Вообще он выглядел так, словно только что закончил организацию забастовки докеров. Мужчина разместился в центре первого ряда и сидел, скрестив руки на выпуклой груди и хмуро глядя на кафедру.

Майло изучал его, прищурив глаза.

— Там, в первом ряду, очень сердитый парень.

— Видимо, здесь это не редкость.

— Похоже, — сказал Майло. — Местной публике есть на что сердиться. Им куда уютней и приятней в Северной Корее.

Семь сорок, сорок пять, пятьдесят. Ни Элбина Ларсена, ни лектора, ни руководства магазина. Молчаливая аудитория. Все просто сидели и ждали.

Примерно в восемь в комнату вошли Элбин Ларсен и высокий, преисполненный достоинства мужчина в жокейском пиджаке из шотландки, с замшевыми вставками на локтях, коричневых фланелевых брюках и сияющих желтых полуботинках. Я ожидал какого-нибудь среднеазиата, но профессор Джордж Исса Кумдис был мужчиной с вальяжной внешностью оксфордского профессора. Я дал бы ему от пятидесяти пяти до шестидесяти лет и посчитал бы человеком, привыкшим к комфортному образу жизни. Его волосы цвета соли с перцем курчавились над белоснежным воротником рубашки. Репсовый галстук, возможно, имел какое-то символическое значение. Вздернутый нос, впалые щеки, тонкие губы.

Элбин Ларсен взошел на кафедру и заговорил тихим голосом. Никаких любезностей, никаких благодарностей аудитории. Прямо к теме.

Израильское угнетение палестинского народа.

Ларсен говорил легко, с минимальной модуляцией, криво усмехнулся, упомянув "глубокую историческую иронию" — евреи, жертвы угнетения, стали величайшими угнетателями из всех ныне существующих.

— Как странно, как горько, — монотонно говорил Ларсен, — что жертвы нацизма переняли нацистскую тактику.

Одобрительное бормотание аудитории.

Лицо Майло не выражало ничего. Его взгляд перебегал от Ларсена на аудиторию и обратно.

Поведение доктора оставалось сдержанным, но речь становилась все более резкой и обличительной. Всякий раз, когда он произносил слово "сионизм", его глаза мерцали. Слушатели начали разогреваться в теме, кивали все сильнее.

За исключением крепкого мужика в морском бушлате. Его руки лежали на коленях, он слегка покачивался на своем сиденье в первом ряду. Голова немного отклонена назад. Я хорошо рассмотрел его профиль. Сжатые челюсти, прищуренные глаза.

Майло вновь посмотрел на этого мужика, и его нижняя челюсть тоже закаменела.

Ларсен, проговорив еще некоторое время, наконец широким жестом указал на Джорджа Иссу Кумдиса, взял в руки лист бумаги и зачитал фрагменты из его резюме. Когда он закончил, Исса Кумдис вышел к кафедре. В тот момент, когда лектор начал говорить, шаги, раздавшиеся за нашими с Майло спинами, заставили нас обернуться.

В коридорчик вошел какой-то мужчина. Лет тридцати пяти, чернокожий, холеный, очень высокий, одетый в хорошо сшитый серый костюм и черную рубашку, застегнутую на все пуговицы. Он увидел нас, виновато улыбнулся и повернул назад.

Майло проследил глазами, как мужчина засеменил, отдаляясь от нас, и вдруг резко нырнул куда-то вправо. Чернокожий больше не появлялся, но Майло почему-то начал нервно растирать руки.

Откуда это напряжение? Всего-навсего идет лекция в книжном магазине. Видимо, слишком много работы и слишком мало результатов. Или у Майло чутье более развито, чем у меня.

Профессор Джордж Исса Кумдис расстегнул пиджак, пригладил волосы, улыбнулся присутствующим и выдал шутку: он, мол, привык к лекциям в Гарварде, где аудитория недотягивает до периода половой зрелости. Несколько смешков из зала. Мужик в бушлате снова принялся раскачиваться. Его рука потянулась к затылку и стал что-то там скрести.

— Истина, неоспоримая истина, — вещал Исса Кумдис, — в том, что сионизм является самой отвратительной доктриной в мире, учением, напичканным злобой. Считайте сионизм злокачественной опухолью современной цивилизации.

Один из молодцов с пирсингом и лейблами хихикнул в ухо своей подружке.

А Исса Кумдис совсем разошелся, назвав евреев, переехавших в Израиль, военными преступниками.

— Каждый из них заслуживает смерти. — Пауза. — Я бы отстреливал их лично.

Тишина.

Даже для этой аудитории сказано слишком сильно.