Падальщики. Непогасшая надежда
Шрифт:
Легавый складывает все в рюкзак. Мне кажется, что кроме помидора мы других овощей и фруктов не знаем. Просто помидор - смешное слово, запоминается легко. По-ми-дор. А к чему запоминать названия того, чем мы едва ли пользуемся? Я залезла в следующий ящик, там тоже было пусто. Кажется, и этот дом мы уже хорошенько вычистили. А потом мне на глаза попалась какая-то завалявшаяся в пыли стеклянная банка, которую кто-то не заметил в предыдущий визит. Я вытащила ее из-под груды пожелтевших газет, уже рассыпающихся от прикосновения, стряхнула грязь и прочитала вслух.
– «Маринованные вешенки»... Не может быть!
Мой возглас такой громкий и внезапный, что Легавый схватился за рукоятку автомата.
–
– Прости! Но это - вешенки!
– Что?
– Вешенки! Грибы такие!
– А, ну ладно.
– Да ты не понимаешь!
Я буквально махаю рукой на Легавого и загребаю банку в сумку.
– Когда мы жили на базе в Польше, мы часто по грибы ходили!
– Помню.
Наша база располагалась в лесу, и осенью грибы росли прямо возле базы. Даже далеко вглубь не надо было ходить.
– А потом папа готовил картошечку с вешенками! Помнишь? М-м-м! Вкуснотища такая невообразимая!
– Помню жареную картошку с грибами. Ничего так.
– Эх, Леха-Леха!
Я вздохнула. Легавому чужды сентиментальные воспоминания о приятных событиях. Ему та картошка просто пищей служила, съел и не запомнил, пошел дальше работать. Он меня на три года старше, и его с детства привлекали к мужским работам. А я ждала тарелку с золотой маслянистой картошечкой и черными вешенками, как праздник! А с укропчиком или зеленым луком так это наичистейшим блаженством было! Прямо наркотик какой-то! Какая досада, что сейчас зима. Со свежей зеленью картошка с вешенками была бы восхитительной! Эх, надо бы у Федора поспрашивать, может, завалялись пара клубней где-нибудь в его коморках.
Папу считали профессионалом готовки жареной картошки. Никто не мог приготовить ее также вкусно, как папа. Помню, папа чистил здоровенные клубни, а я мыла малюсенькие грибочки, я все время выпрашивала его секрет, тайно надеясь отобрать у него титул Мастера Жареной Картошки.
– С любовью надо готовить, Лелик. С положительными эмоциями, с добрыми мыслями и ласковым словом, - объяснял папа, а потом тонул где-то в далеких воспоминаниях, неосознанно улыбаясь.
Дура я была. Не о том спрашивала. Надо было интересоваться его жизнью, его мыслями, его воспоминаниями, которые вызывали ту искреннюю улыбку. Может, он думал о маме, о бабушке, о друзьях и моментах из беззаботного детства. Я видела синюю татуировку у него на предплечье - роза ветров. Видимо, он служил в морском флоте. Когда успел? До поступления в университет или после? Я даже этого не знаю наверняка! А время упущено, шанс ускользнул. Его уже не спросишь.
Мне вдруг стало так грустно, что даже ком встал в горле. Я быстро его проглотила. Я - командир. И права на сентиментальности не имею. Но печаль уже было не остановить. Перед глазами так и сидел седовласый папа с очками на носу, которые после смерти были отданы другим нуждающимся, как и все его имущество - порядок базы. А на столе перед ним дымилась картошка с вешенками в железной тарелке, и он радостно звал меня покушать.
Я зажмурилась, прогоняя слезы. Здесь на базе мне хорошо, я уже привыкла и обжилась. Но я скучаю по первому дому, хотя никогда не была там, ведь в Польше родилась. Но почему-то где-то глубоко внутри я чувствую эту необъяснимую связь, которая стучит сильнее и громче, как сердце на бегу, когда я рассматриваю папин альбом с фотографиями и вырезками из русских газет о начале Вспышки, о массовой эвакуации, о бомбардировке Москвы.... Но еще ярче эта связь разгорается, словно костер на ветру, когда я смотрю папины рисунки. Он рисовал их десятками. Это - пейзажи его детства, его родной деревни, его воспоминаний. Не в этой жизни, так после смерти я обязательно их навещу. Думаю, там я с папой и встречусь.
Я не стала вдаваться в глубокую философию и сделала вполне говорящую татуировку в честь моей страны - это цветной поющий хор матрешек, играющих на балалайках. Они так смешно открыли рты и зажмурили глаза, пища свои народные песни. И хотя я понимаю, что я скучаю не столько по русской базе, которую папа рисовал и даже подписал на рисунках координаты, сколько по тем временам, что я провела с отцом. Меня тянет обратно - на его родину. На землю, на которой он жил в моем нынешнем возрасте, будто я могу найти его там.
Пусть я стала важной частью жизни на Объекте 505, это не мой дом.
Ведь дом там, где сердце.
Кажется, Легавый что-то спросил. Но я не расслышала, погрузившись в глубокие воспоминания и бесполезные попытки унять слезы. Наверное, я долго просидела за рюкзаком, пытаясь побороть наплыв печали, потому что когда я пришла в себя, Легавый уже стоял за моей спиной. Я услышала щелчок - он отключил мое переговорное устройство.
Я взглянула на него. Он демонстративно отключил свой микрофон. А потом присел рядом и положил руку мне на плечо.
– Все нормально, Оль. Поплачь. Никто не узнает, - сказал он по-русски.
И я разревелась, как самая настоящая девчонка.
9 декабря 2071 года. 15:00
Калеб
Уже начинает смеркаться. Я сверяю часы на планшете с положением солнца на небосводе. Нам нельзя задерживаться дотемна, зараженные имеют преимущество ночью. Но вот первые солдаты появились на дороге. Вдоволь разворошив кладовые и заполнив рюкзаки диковинными съестными припасами, солдаты начали подтягиваться к точке сбора. На их лицах читались довольные улыбки. Это - самые счастливые дни отрядов специального назначения, когда мы возвращаемся домой с вкусностями в предвкушении сегодняшнего праздника. В груди разливается такое редкое и тем ценное чувство эйфории, когда любые напасти и проблемы кажутся решаемыми. Но, тем не менее, мы остаемся реалистами - нам еще предстоит путь домой, и выдвигаться надо немедленно, потому что скоро начнет темнеть.
Краем глаза я заметил, как Жижа делает проволочную засечку на пороге своего «маринованного» дома. Так, она будет знать, есть ли у деревни еще визитеры помимо нас.
Солдаты надевают шлемы, проверяют заряды на устройствах, калибруют сигнал передачи изображения.
– Выдвигаемся к тропе на двести метров западнее той, по которой пришли, - говорил я, когда все собрались на пятачке у выхода из деревни.
– К вечеринке мы подготовились, а теперь надо доделать работу. И эта зона ждет своей очереди на разметку.
– Сохраняем прежний строй и пошли уже домой! Мне надо провести испытания одного устройства розлива!
– добавил Фунчоза, хищнически поглядывая на Вьетнамскую звездочку.
Мы выдвинулись в путь немедленно.
Тропу, по которой мы возвращались на базу, мы знаем как облупленную. Вот здесь на сто двадцатом метре от деревни стоит огромный старый толстый дуб. Мы как-то пытались обхватить его руками, так понадобилось пять человек. Еще через триста метров справа будут заросли колючих кустарников, кажется, Тесса называла их барбарисом. Федор слезно молил набрать ему ведерко этих ягод два года назад, дык меня в этих кустах так нарезало, что можно было лоскутами сшивать обратно. Хорошо, хоть бионическая рука боли не чувствует. Но попробовав две ложки ароматного сладкого джема, что Федор сделал из треклятых ягодок, я забрал все свое скуление назад. Через восемьдесят три метра справа овраг. Ну и так далее. Почему-то дорогу домой мы знали лучше, чем дорогу в деревню. Наверное, потому что каждый представлял себе ситуацию, когда зараженные гонятся за тобой по пятам, и ты должен добежать до базы, не задумываясь над тем, а в верном ли направлении ты двигаешься.